Скотт приехал в Магнитогорск в 1932 году, кто понимает, о чем речь, — в год «разгара голодомора», по легенде которого большевики, чтобы загнать в колхозы крестьян, забрали у них весь хлеб и задушили голодом только на Украине 7 миллионов человек.

Поэтому с первых строк, особенно когда Скотт начал описывать голод в Магнитогорске, я ждал, когда же он начнет, про замученных голодом крестьян, не желавших идти в колхозы. Но не дождался – Скотт ни словом о голодоморе не оговорился, хотя в отчете Госдепу специально о голоде 1932-1933 года пишет!

Числа, в том числе и сообщаемые Скоттом, интересны не сами по себе, а в сравнении, и я сравню их с немецкими.

Начну с того, что, как сообщает статс-секретарь в правительстве Гитлера, отвечавший во время войны за снабжение Германии продовольствием, Г. Рике:«Основой ведения хозяйства были обязательные поставки пищевых продуктов государству. Они стали проводиться с вступлением в силу распоряжения от 27 августа 1939 года. Растительные продукты подлежали обязательной сдаче с момента «отделения их от земли», продукты животноводства — с момента их получения. Обязательной сдаче не подлежали лишь те сельскохозяйственные продукты, которые были необходимы для питания крестьян и для прокорма скота (по установленным нормам). Определенное количество зерна оставлялось в качестве семенного фонда. Таким образом, в сельском хозяйстве с самого начала были определены, хотя и несколько ограниченные, однако довольно ясные правовые нормы». Замечу, что по «довольно ясным правовым нормам», колхозы в СССР сдавали государству только плановое количество выращиваемого — только часть урожая.

Надо остановиться и на этом. Давайте оценим, сколько стоили в деньгах то, что оставалось колхозникам после обязательной продажи государству части урожая? До войны советский рубль котировался на зарубежных биржах, внутри страны его точно уравняли царскому рублю, и цена рубля была так высока, что перед войной за царскую золотую монету (свободно обращалась) в 10 рублей давали 9 рублей 60 копеек советскими купюрами. Одновременно, рубль официально стоил 50 центов США.

Во время войны цены продовольствия, продаваемого по карточкам, остались прежними, но на продовольствие на рынках, разумеется, цены резко возросли по сравнению с 1940 годом: в 1941 году они были в 1,1 раза выше, в 1942 – в 5,6 раза, в 1943 – в 10,2 раза, в 1944 – 8,2 раза, в 1945 – в 4,3 раза. Разумеется, это предопределяло высокие доходы колхозников неоккупированных районов от рыночной торговли – от торговли тем, что немецкие крестьяне обязаны были сдать государству по госценам. Эти доходы советских колхозников можно оценить вот по таким фактам той войны.

Во время Великой Отечественной войны советские люди пожертвовали на оружие для Красной армии 2 миллиарда рублей, и основными жертвователями были колхозники. Эта сумма примерно равна среднему военному годовому расходу двух народных комиссариатов (министерств): обороны и Военно-Морского Флота. На сбережения было построено свыше 2500 именных боевых самолётов. Для сравнения, 2172 боевых самолёта имели накануне Курской битвы два наших фронта, начавших битву, — Центральный и Воронежский. А, по мнению специалистов, именно с Курской битвы началось господство в воздухе советской авиации.

Но еще более удивительно то, какие суммы жертвовали колхозники.

Ферапонт Головатый в декабре 1942 и мае 1944 годов внёс по 100 тысяч рублей на постройку двух истребителей. Колхозник из Грузии Оганян Гурген внёс в Фонд обороны 500 тысяч рублей. Бригадир тракторной бригады, Мария Дубовенкова – 50 тысяч рублей. Михаил Китаев — 130 тысяч рублей, Мария Арлашкина, мать большого семейства, — 50 тысяч. Анна Селиванова – 100 тысяч, потом продала корову, остатки меда — и еще 100 тысяч. 16 января 1943 года узбекский колхозник Сергей Цой принес в обком партии два чемодана с миллионом рублей, судя по фамилии, он кореец. Другие национальности Советской Родины: башкиры Хабирзян Богданов и Нурмухамет Мирасов – по 200 тысяч рублей; азербайджанец Сулейманов Амира Кари-оглы — 250 тысяч рублей; казах Букенбаев Оразбай — 300 тысяч рублей; киргиз Юлдаш Татабаев — 150 тысяч рублей; армянин Н. А. Акопян — 106,5 тысячи рублей; грузин Г. А. Башурали — 150 тысяч рублей; таджик Юлдаш Саибназаров — 130 тысяч рублей; узбек Турган Ташматов — 160 тысяч рублей; бурят Буянтуев — 130 тысяч рублей. Это о доходах колхозников.

Теперь о том, как выглядел набор продуктов, которые покупались по карточкам. А то ведь стонут о том, что в СССР до войны и после войны были карточки, карточки, карточки, а что это значило в продуктах?

По немецким расчетам, минимум, необходимый для существования, — 1800 калорий. В 1943 году гражданское население Германии все еще получало по карточкам из расчета 2000 калорий, месячная норма продуктов под эти калории выглядела так:

Хлеб – 9 кг.

Крупа – 0,6 кг.

Мясо – 1 кг.

Жиры – 0,8 кг.

Сахар – 0,9 кг.

Мармелад – 0,7 кг.

Картофель – 12 кг.

И только в 1945 году гражданскому немцу начали выдавать в месяц: хлеба – 5,8; крупы – 0,3; мяса – 1,0; жиры – 0,5; сахар – 0,375; без мармелада; картофель – 10,0 кг. Считалось, что это около 1700 калорий.

Теперь вернемся к воспоминаниям Скотта о голоде в пресловутый год «голодомора».

«Каждая производственная организация должна была обеспечивать питанием своих рабочих. Она выдавала продовольственные карточки, а затем пыталась отоварить их согласно перечисленным в них пунктам. Однако очень часто ей не удавалось этого сделать. В 1932 году в продовольственной карточке монтажника, выдаваемой ему на месяц, значилось следующее:

хлеб — 30 килограммов

мясо — 3 килограмма

сахар — 1 килограмм

молоко — 15 литров

масло — 1/2 килограмма

крупа — 2 килограмма

картофель — по мере доставки

Однако на протяжении всей зимы 1932–1933 года монтажники не получали ни мяса, ни масла, и почти не видели сахара и молока. Им выдавали только хлеб и немного крупы. В магазине, к которому они были прикреплены, они могли купить не по карточкам духи, табак, «кофе» (суррогат), а иногда мыло, соль, чай и леденцы. Однако этих товаров почти никогда не было в продаже, а когда их привозили, то рабочие порой оставляли работу и с гаечным ключом в руках бежали в магазин, чтобы, пробив себе дорогу, получить полфунта каменных леденцов.

Помимо продуктов, приобретаемых в магазине, рабочие ели раз в день, также по карточкам, в одной или нескольких столовых, имеющихся при каждом производственном объединении. Карточную систему в столовых было очень трудно отменить, потому что мастера и администрация, пытаясь стимулировать своих работников, выдавали им дополнительные карточки на питание в столовых. Таким образом, в 1933 году восемьсот рабочих Магнитогорского сварочного треста съедали две тысячи обедов. Однако, поскольку в центральной конторе снабжения знали, что в сварочном тресте работает только восемьсот рабочих, то они отпускали продуктов ровно на восемьсот обедов, и директору столовой приходилось их разбавлять. Поэтому качество обедов ухудшалось. В начале 1933 года в столовой № 30 человеку, работающему на большой высоте при температуре 500 ниже нуля, необходимо было съесть два или три обеда, чтобы действительно наесться.

…Через полчаса после того, как мы вошли в столовую, мы уселись на только что освободившиеся места, положили на стол наши карточки и стали ждать, когда к нам подойдет официантка. Она была на полпути к нам, обслуживая другой стол и добродушно поругивая рабочих, пытавшихся получить два обеда по одной карточке, а иногда и ущипнуть ее сзади. Прошло еще десять минут, прежде чем она добралась до нашего, последнего, стола и стала отрывать талоны от наших карточек. Шабков и Попов, у каждого из которых было по две карточки, очень старались отвлечь внимание официантки, чтобы она не поняла, что карточек больше, чем людей за столом. Однако это им не удалось. Оторвав двенадцать талонов с номерами, она сосчитала всех и увидела, что за столом только десять человек. Положение спас Попов.

— А, ну да, — сказал он. — Это Петя и Гриша оставили свои карточки и пошли мыть руки. — Попов ухмыльнулся. Усмехнулась и официантка. Никто никогда не мыл руки зимой в столовой № 30. Но теперь у нее были свидетели на тот случай, правда, весьма маловероятный, если директор будет ее проверять. Она умчалась прочь, улыбаясь, и скоро вернулась, неся двенадцать больших кусков черного хлеба. Затем она принесла двенадцать тарелок горячего супа. Суп был неплохой. В нем было немного капусты, следы картошки и гречневой крупы, а иногда даже попадалась косточка. Главное — он был горячий. Рабочие ели его с удовольствием, некоторые для вкуса клали туда горчицу. Большинство из них съели свой кусок хлеба до того, как доели суп. Однако у Шабкова и Попова было по два куска хлеба (два куска по двести граммов каждый раз равнялись одному фунту черного хлеба), поэтому им его хватило, чтобы доесть суп до конца, и даже осталось немного для второго. На второе принесли суповые тарелки, наполненные картошкой, политой жидким соусом. Сверху лежал небольшой кусочек мяса. Поставив все это на наш стол, официантка пошла обслуживать сидящих за другим столом.

Попов и Шабков ели жадно, с большим аппетитом.

— Хороший обед, — сказал Шабков. — Вот если бы каждый день такой давали.

Попов ничего не ответил. Он только что-то проворчал.

Он был занят — надо было съесть две тарелки картошки с мясом».

Это Скотт рисует как бы «картинку с натуры», и у него, как и везде по книге явно вымышленные поповы и ивановы, гриши и пети, но Шабков, похоже, реальный человек. Он кулак, находящийся на стройке в заключении, работает бригадиром, работает хорошо, почему и имеет две карточки в столовую. О себе Шабков рассказал Скотту: «Когда пришли нас выселять, мой брат взял винтовку и несколько раз выстрелил в офицеров ГПУ. Они стали отстреливаться. Брата моего убили. От этого нам, конечно, лучше не стало. Нам всем дали по пять лет и отправили в разные места».

Теперь о магазинах.

…Выйдя с территории завода, группа рабочих разделилась. У Гриши было с собой ведро. Он собрал у всех карточки на молоко и отправился за ним на молочную кухню. Каждому сварщику по закону ежедневно полагалось по пол-литра (пинте) молока. Шансы, что там будет молоко и ему удастся его получить, были невелики. Зимой снабжение молоком ухудшалось. Молоко привозили в замороженном виде кусками в мешках из соседнего совхоза. Однако попытаться получить его все же стоило. Поэтому каждый день сварщики кого-нибудь туда посылали, и иногда — один или два раза в неделю — посыльный возвращался домой с ведром, наполовину наполненным молоком.

…Кооператив строителей доменных печей находился в большом одноэтажном здании, почти не отапливаемом и очень грязном. Когда мы подошли к нему, то увидели, что там полным-полно рабочих и снаружи, от двери магазина выстроилась очередь.

— Странно, — сказал Попов. — Наверное, там продают что-нибудь особенное.

Мы подошли поближе и задали традиционный русский вопрос: «Что дают?»

— Только хлеб, — ответил один из рабочих, стоявших в очереди. — Утром хлеба не было. Его привезли только полчаса назад

Мы встали в очередь. Она двигалась очень медленно. Прошло десять минут, прежде чем мы добрались до двери магазина, и еще двадцать минут, пока мы подошли к прилавку. На полках позади прилавка не было абсолютно ничего, кроме четырех коробок с искусственным кофе и целой выставки духов. Продавали и покупали только черный хлеб. Продавщица большим мясницким ножом резала свежие буханки, от которых шел пар. Ей редко приходилось дважды взвешивать один и тот же кусок. Служащий магазина, повязанный грязным белым фартуком поверх овчинного тулупа, отрывал талоны с номерами от хлебных карточек рабочих по мере того, как их ему подавали. Вторая девушка-продавщица принимала деньги — тридцать пять копеек за килограмм (около пятнадцати копеек за фунт). Как раз в тот момент, когда Попов подошел к прилавку, высокий, похожий на монгола парень, растолкав всех плечами, попытался взять хлеб без очереди. Разразилась целая буря недовольства.

— Если ты мастер, то иди в магазин для мастеров! А если ты прикреплен к этому магазину, то вставай в очередь! — сказали в один голос сорок человек. Большой монгол стал протестовать, произнося на ломаном русском языке фразы о правах национальных меньшинств. И все-таки хлеб он без очереди не получил. Слишком многие рабочие, принадлежащие к национальным меньшинствам, пытались получить что-нибудь даром или без очереди, или же добиться других привилегий, подводя под это в качестве основы ленинскую национальную политику. Но теперь им это уже больше не удавалось.

Попов вытащил потрепанный бумажник и начал искать там мелочь, чтобы заплатить за хлеб. Бумажник был набит деньгами, у него при себе было больше двухсот рублей. Неделю назад он получил зарплату за прошлый месяц (с опозданием всего лишь на десять дней), но купить было нечего. Он получил хлеб для себя, для Гриши, ушедшего за молоком на раздаточный пункт, и для Гришиной жены и стал проталкиваться к выходу. Под мышкой у него было пять килограммов (двенадцать фунтов) хлеба. Это были двухдневные рационы для двух рабочих и одного иждивенца.

…Размер зарплаты и количество денег под матрасом больше не определяли уровень жизни. Деньги были у всех, но то, что человек ел и носил, почти целиком и полностью зависело от того, что можно было купить в том конкретном магазине, к которому он был прикреплен. Если это был иностранный специалист или руководящий работник ГПУ или партийных органов, прикрепленный к специальному магазину для иностранцев, то он мог купить икру, кавказское вино, импортные ткани, прекрасную обувь, костюмы и тому подобные вещи на выбор. Инженеры и мастера, такие люди, как Семичкин и Коля, имели карточки, дававшие им право посещать магазины для техников, где они могли купить хлеб, а иногда мясо, масло, рыбу и кое-что из одежды. Однако большинство людей, таких, как, например, Попов, были прикреплены к магазинам для рабочих, где единственное, что можно было купить более или менее регулярно, это хлеб. Иногда по нескольку дней подряд и хлеба не было; но большинство рабочих, прошедших школу голода, имели небольшой запас сухарей, помогавший им переждать временную нехватку хлеба.

… В 1933 и 1934 годах цены на базаре были просто недоступными: хлеб, например, стоил до десяти рублей за килограмм, в то время как официальная цена хлеба в магазине была пятнадцать копеек». (Тут Скотт, видимо ошибся и дал цену за фунт).

О нормах выдачи продуктов немцам я уже написал, но добавлю, что норма выдачи хлеба солдату царской армии в военное время была 1 кг ржаного хлеба или 700 грамм ржаных сухарей. А Скотт описывает получение 1,2 – 1,4 кг хлеба в день на работающего, включая кулаков, и по 500 грамм на иждивенца. И, вроде, считать умеет.

Скотт, кстати, и объясняет причины, по которым в питании заключенных и вольных не было разницы: «Как только заключенных привозили на строительство, их начинали кормить лучше, чем на протяжении всего периода с момента ареста. Им выдавали теплую добротную одежду и говорили, что с этой минуты единственное, что будет приниматься во внимание, это их работа. Вплоть до 1938 года срок заключения мог быть уменьшен за хорошую работу на двадцать, сорок, а иногда даже на шестьдесят процентов. Однако после 1938 года сокращение срока наказания стало более редким явлением, вероятно, потому, что НКВД не хотел терять рабочую силу, ведь число осужденных — и соответственно рабочих, прибывающих на стройки, — сократилось».

Ну и, наконец, в отчете Госдепу Скотт сообщает: «Голод в конце 1932 — начале 1933 года. В конце 1932 года в Магнитогорске катастрофически не хватало продуктов. Хотя у кулаков были хлебные карточки, они не могли достать достаточно еды, чтобы прокормить себя и свои семьи. Женщины и дети постоянно ходили по помойкам и собирали в сумки все выброшенные испорченные продукты, которые могли там найти. Это был самый настоящий голод…». Ну, а дальше вы уже читали о несчастных работниках ГПУ: «К весне начались небольшие забастовки и стало нарастать пассивное сопротивление отдельных групп этих крестьян. Об этих беспорядках стало, в конце концов, известно высшему начальству, и все закончилось арестом двух офицеров ГПУ — начальника трудовой колонии и его заместителя, — ставших «козлами отпущения» и осужденных на длительные сроки». Все, ни слова, ни намека о голодоморе. Плач о горькой доле кулаков громогласный, а о том, что они страдальцы от голодомора, повторю, ни слова!

А, может, в Магнитогорске не было украинцев и о «семи миллионах умерших на Украине от голода» никто не знал? В той картинке в столовой 1933 года, которую Скотт нарисовал, есть такой эпизод:

«…Я слышал, что Ломинадзе, новый первый секретарь партии, очень возмущается столовыми и настаивает на том, что мы должны иметь право заказывать столько хлеба, сколько захотим, и что на второе должен быть выбор, по крайней мере из трех блюд, — сказал сидевший рядом с Поповым рабочий толстощекой, закутанной в платок девушке, уплетавшей напротив него картошку. Девушка работала вместе с клепальщиками, нагревая для них заклепки.

— Я в это поверю, только когда сама увижу все собственными глазами, — ответила девушка с украинским акцентом».

(А как же – «хохол не поверит, пока не проверит!»). И Скотт, разумеется, дает и национальный состав Магнитогорска: «Около двух третей этого количества составляли русские, одну треть — украинцы, татары, башкиры и евреи». Более, того, он был знаком и с такими украинцами, которые считали, «что Украину завоевали и подавили, а теперь ее эксплуатирует группа большевиков, состоявшая в основном из русских и евреев, которые ведут — не только Украину, но и весь Советский Союз в целом к гибели». Но и эти украинцы ни словом не упомянули Скотту о голодоморе!

И мне вспоминается, когда я попросил своего отца (а его село как раз находится в районе пресловутого голодомора) рассказать об этом голоде, то он сначала охотно начал рассказывать о голоде 1927 года. А когда я уточнил, что меня интересует голод 1932 года, то он сначала даже не понял, о чем я спрашиваю. А потом вспомнил – да, и тогда был голод. И на вопрос о причинах голода на селе, ответил жестко: «Работать не хотели!». И привел конкретный пример отказа от работы. Я об этом уже не раз писал и не буду повторять, просто отмечу, что Скотт невольно подтвердил информацию моего отца – голод в России даже в те годы был делом обычным, а события на Украине в начале 30-х даже украинцы за настоящий голод не считали, тем более, не связывали эти события с коллективизацией.

Советская интеллигенция

В период советской власти масса людей стала теми, о которых говорят две русские поговорки: «Из грязи в князи» и «Барин из мужиков». Смысл их выглядит идентичным, хотя это потому, что уже несколько веков князь имел вид очень богатого барина, и только. Таким образом, в нашем обозримом прошлом князья уже были не те, в ком реально кто-то нуждался.

На самом деле князь это, прежде всего, лучший воин, это атаман, на котором лежит ответственность за предприятие, в котором заинтересован народ и вся его дружина. Ум, мужество, храбрость, в сочетании со способностью выдержать груз ответственности за начатое предприятие – это такое редкое сочетание качеств, при котором и дружиннику, и подданному совершенно безразлично, откуда его князь – из царского дома или из грязи — лишь бы был таким и обеспечивал защиту подданным и добычу дружине. Для князя совершенно третьестепенно, сколько у него личного богатства и насколько разнообразны и утонченные у него еда и развлечения, — не это составляет смысл и содержание жизни князя. Князю это просто не интересно. Возможно, русский князь Святослав и не был большим государственным деятелем и мудрым политиком, но князем он был безусловно, раздавая всю добычу дружине и открыто демонстрируя презрение ко всем тем «жизненным удобствам», которые уже очень давно являются единственным смыслом жизни нашей элиты.

Другое дело – баре. Уже несколько столетий народ видит эту элиту в виде праздного сословия с непонятно откуда взявшимися правами на власть и откровенно паразитической сутью. Как можно более праздная жизнь и непомерное потребление удовольствий – вот суть барства.

И когда в баре попадает несчастный мужик, чувствующий себя неуверенно и стремящийся завоевать себе достойное место под солнцем этой элиты, то вся барская мерзость начинает проявляться в нем в гипертрофированном виде. Я вспоминаю донесения Л. Мехлиса с Крымского фронта Сталину, в котором он предлагал немедленно заменить командующего фронтом генерала Козлова на кого-либо из генералов Рокоссовского, Клыкова или Львова. Мехлис приводил факты, требующие этой замены, но, в принципе, для понимания того, кем был Козлов, достаточно одной-единственной характеристики, данной Мехлисом: «обожравшийся барин из мужиков».

Либо дело в троцкизме Скотта, который мешал ему трезво описывать большевиков, либо он, как американец, только эту барскую цель в стремлении людей и способен увидеть, но у него в книге практически нет «князей из грязи», в ней только «обожравшиеся баре из мужиков». Вы их уже видели выше в цитатах, частью они были уже расстреляны не описанными Скоттом «князьями из грязи», но Скотт описывает и ускользнувшую от расстрела часть этих «бар из мужиков», к примеру, того же Завенягина. О нем Скотт, напомню, сообщает:

«Дом Завенягина по сравнению с большинством советских домов выглядел дворцом. Это был трехэтажный, отштукатуренный снаружи кирпичный дом из четырнадцати комнат, в котором были бильярдная, игровая для двух маленьких сыновей Завенягина, музыкальный салон и большой кабинет. Позади дома находился небольшой олений заповедник, а перед домом — роскошный сад. Все это было обнесено высокой стеной, увенчанной по верху частоколом. Перед входом всегда дежурил милиционер.

…Дом Завенягина был меблирован на сумму 170 тысяч рублей, а сам стоил около 80 тысяч».

В докладе Госдепу США Скотт, напомню, дает несколько иную цену дому: «стоимость которого вместе с обстановкой составила 300 тысяч рублей», — но это не суть важно. Мне могут сказать, что Завенягин много зарабатывал, нужно же было ему куда-то тратить деньги? Но дело в том, что Скотт – американец, а американцы, вынужденные лично рассчитывать и платить налоги, в отличие от нас, очень ревниво относятся к тому, куда получатели налогов их направляют. И Скотт пишет:

(продолжение следует)