Мой тотем нагадил на татами
Я ему за это атата
Нина Искренко

Полузабыты
исторический факт… 32 года назад, к Олимпиаде-80, власти СССР неожиданно вспомнили о древнем ритуале, связанном с магической силой дикого медведя.

Речь не о выборе «талисмана», остановившемся на маленьком Мише. И даже не об олимпийской клятве, произнесённой от имени Судей суперчемпионом по вольной борьбе Александром Медведем, учредителем Гран-при имени А. Медведя и, как гласит предание, внуком бабушки Медведихи… Речь о ритуале угощения чужеземных гостей медвежим мясом. Чтобы попотчевать пришельцев раритетным национальным (якобы) блюдом, в лесах по всей стране заранее прошёл внеплановый отстрел топтыгиных.

Держава, свыкшаяся со своей персонификацией в образе медведя, внезапно решила принести эту самую персонификацию в жертву. Поешьте тела моего, – как бы уговаривала заезжих силачей и борзобежцев Святая Русь.

НЕ ПО ФРЕЙДУ

Читатель не дождётся здесь пассажей из суровой книги «Тотем и табу» про коллективное пожирание первопредка и наследственный комплекс вины. Имело место нечто скорее противоположное: военная хитрость! Магическая уловка, скорее уже по Юнгу… Так герой фольклора, покидая бездонную пропасть верхом на опасной птице, скармливает по пути крылатому хищнику фрагменты собственного организма. Отдать кусок себя для продолжения полёта, и в итоге спастись. То есть победить.

Натуральная медвежья плоть, облечённая в колбасную оболочку , здесь репрезентирует наше коллективное тело как его отчуждённая, одичавшая производная. «Дикое мясо». Плоть верна своей жертвенной участи. Нивхи, с их ежегодным «медвежьим праздником» (торжественное умерщвление животного – образец бесконечного многообразия медвежьих культов на просторах России), утверждают: покорный зверь сам подставляет лучшее место для смертельного удара…

…Я как раз окончил тогда школу, сдал экзамены в университет, на биофак. И в гостях у однокашника – отпрыска чиновничьей династии – попробовал деликатес под названием медвежья колбаса, привезённый из столицы каким-то удачливым болельщиком. Не вся медвежатина досталась тогда супостатам.

Чудо больше не повторялось. Я колесил по горам и лесам, бывал затерян на месяц-два в западносибирской тайге, и порою даже слышал медвежий рык из малинника или кедрача. И я по-прежнему иногда гощу в родовых гнёздах новой аристократии. Но медвежья колбаса всякий раз пролетает мимо – как национальная легенда, как астральное тело, как жестокая и аппетитная сказка.

НАЗАД В МИФОГЕНЕЗ

Предположим, всё вышесказанное не случайно. И новая эпоха, в которую мы настороженно вступаем, отличается в первую очередь не нагнетанием катастроф и наслоением всё новых виртуальных пространств. Главное в другом. Мы возвращаемся в сказочную вселенную, в мир мифов.

Мы – это как минимум европейское и североамериканское историческое пространство. Этот культурный континуум, веками прираставший к граниту науки, в последнем столетии был взорван эзотерической революцией, – точнее даже было бы применять более широкое понятие: мифологическая, или ещё точнее – мифопоэтическая революция. Расцвет неоязыческих культов и тайных орденов. Бум ролевых и компьютерных игр с оккультно-готическим наполнением… Примат брендинга и ребрендинга над маркетингом. Триумф подделок и плацебо в фармакологии. Подмена политики политтехнологиями… Тотальная, глобальная сказка.

Азиатские же, а тем более африканские и латиноамериканские страны, очевидно, вообще никогда не выкарабкивались из магического реализма. А самая «европейская» страна Азии, Япония – образцово-показательно инфицирована сказочными образами и сюжетами аниме и манги, а также (в подтверждение наших догадок о возвращении тотемизма) неистовой любовью к корпоративным талисманам – маскотам.

Между тем, философ Владимир Ешкилев ещё лет пятнадцать назад заявлял, что на смену большому стилю постмодерна приходит вовсе не какой-нибудь афтер-постмодернизм, а стиль фэнтези – как демиургический дискурс, порождающий множество персональных миров. Позднее культуролог Екатерина Дайс обнаружила, что и постмодернизма-то как такового не было. А были – древние мистериальные практики, замаскированные хитроумными творцами новых мифов под интеллектуальную игру.

И вот, в этом обновлённом жизненном пространстве, зиждущимся на мистификациях, мифологемах и мемах, особое место и мощь может приобретать тот самый тотем. Насколько сильно влияют тотемы других народов на их жизнь – вопрос. Наблюдения показывают, что очень и очень по-разному. Но в нашей стране всё, что связано с национальным тотемом, неизбежно приобретает элемент сакральности и мимовольно хотя бы отчасти табуизируется.

Вряд ли, конечно, дело в политической партии, взявшей этого зверя к себе на логотип. Или в государственном деятеле – заложнике своей распространённой фамилии. Или в персонаже Рунета по имени Медвед, предвосхитившем на пару лет его восхождение на политический Олимп. Но так или иначе: сегодня мы становимся свидетелями явной реактуализации проблемы русского тотемизма.

МЕДВЕЖИЙ МНОГОУГОЛЬНИК

Передо мной лежат три исследовательских сборника, вышедшие отчего-то именно в последние годы.

Публицистический труд о наших мифологических корнях Александра и Марины Леонтьевых «Истоки медвежьей Руси» издан в том самом 2007 году, в начале которого в Институте проблем экологии и эволюции Российской академии наук состоялся первый Кастинг новых тотемов для России.
(На каковом кастинге выдвижение заново кандидатуры медведя, заметим, было запрещено: осознанное табу…) Популистская книжка, важная своей симптоматичностью. «Русские, вероятно, выбраны Богом для самых трудных испытаний… для того, чтобы остальные, переняв наш жизненный «опыт», не получили столько мучений». Так-то.

Обстоятельная монография Евгения Пчелова «Бестиарий Московского царства: животные в эмблематике Московской Руси конца XV – XVII вв.» – продолжение многоплановой работы известного историка и геральдиста. Ровно четверть объёма занимает «Приложение»: «Медведи в средневековой русской геральдике: семантика образов». Простые до гениальности, фундаментальные догадки: «В представлении о том, что по улицам русских городов ходят медведи, подчёркивающие «дикость» и дремучесть далёкой страны, могло отразиться реальное хождение с медведями ряженых…».

…Тут вспоминается Academia Smorgonica – «Сморгонская Академия» на территории нынешней Белоруссии, – где обучали для всей Европы ярмарочных медведей – а также, заметим, закупавшихся на юге обезьян. (Думается, к интереснейшим зоософическим выводам могло бы привести междисциплинарное исследование на тему – «Медведь как русская обезьяна»!)

Но главная книга на медвежью тему, конечно – вышедший в этом году в «НЛО» коллективный сборник «Русский медведь. История, семиотика, политика» под редакцией Олега Рябова и Анджея де Лазари.
Двадцать три автора из нескольких стран рассматривают семиотику медведя как такового, образ «русского медведя» в зарубежных культурах, с акцентом на политической карикатуре, и функционирование этого образа в качестве национального символа современной России. Лишь в одном с авторами трудно согласиться, – а именно, с подходом к своему предмету как к инвариантной данности. Для всех этих исследователей медведь по умолчанию является естественным и безальтернативным животным символом России и всего русского. Безо всяких обоснований, просто такой вот догмат.

«ГЕОГРАФИЧЕСКИЙ ДЕТЕРМИНИЗМ»

Будь я адептом подобного взгляда на Россию, вообще выводил бы русскую ментальность из корнесловия всего «арктического». (Что, кстати, заодно косвенно подтверждало бы наше первородное право на полезные ископаемые шельфа Ледовитого океана.) О мистическом тяготении нашего сознания к Северу писать уже приходилось .
А где Север, там и Арктика, «Медвежья» по-гречески… Почему нет? Россия – Большая Медведица! Звучит неплохо, как слоган социальной рекламы, установка на позитив. Почти «Мать Народов»; и уж точно приятнее, чем какая-нибудь гадость из де Кюстина.

…Странное дело, но ни в одной из вышеперечисленных книг я не встретил того элементарного предположения, что одной из причин распространения в Европе несимпатичного «медвежьего» образа России – именно в последние два-три столетия – является окончательное уточнение планетарных карт. Не то чтобы геопоэтика, но поэтика географии …
Достаточно ведь мельком взглянуть на нашу часть глобуса, чтобы осознать: на фоне остальной Евразии мы и есть та самая, страшная косолапая зверюга! Головой, понятно, на Восток. Задницей, само собой, к Европе.

Карикатурно вытянутое «рыло» Камчатки.

Чуткое «ухо» Чукотки.

Приморский край как передняя лапа – и Северный Кавказ как задняя.

Куцый хвостик Кольского полуострова и знаменитое «подбрюшье», – ставшее впалым и худосочным после распада Союза. Кстати, это словечко чуть ли не из охотничьего лексикона, выскочившее у Александра Исаевича в полемическом задоре, лишь подкрепляет образ нашей территории как некоего неантропоморфного тела.

Как специалист по зоософии, я авторитетно утверждаю: россияне – в определённой степени жертвы [непреднамеренно сложившегося] очертания своих государственных границ.

ПОСТЫЛЫЙ

Но что самое поразительное. Ни в одной из этих книг не попалось мне то элементарное соображение, что для нас медвежий образ отнюдь не органичен, а просто принимается нами на веру, как якобы неизбежное зло. Известно ведь, скажи человеку сто раз «русише швайне» – и он захрюкает… На самом же деле с «русским медведем» отождествляться мы вовсе не хотим. И незаметно, втайне даже от самих себя, сопротивляемся навязываемому стереотипу.

В этом легко убедиться.

Кажется, единственное устоявшееся словосочетание с эпитетом «медвежий», упоминаемое в названных работах – «медвежий угол» (глухая провинция, сонная периферия, депрессивная глубинка, «дыра»). Уже одно оно могло бы насторожить исследователей. Но есть ведь ещё как минимум две популярных идиомы с этим прилагательным!

«Медвежья услуга»: нанесение вреда из лучших побуждений. «Услужливый дурак опаснее врага»… Заметим, что у индийцев в их сказке – предполагаемом источнике басни Лафонтена и, опосредованно, Крылова – эту ужасную роль выполняет обезьяна. Хотя, как известно (по меньшей мере из «Книги джунглей» Киплинга), медведи в Индии тоже есть… Это, опять же, к проблеме «медведя как русской обезьяны».

Но самое пикантное и самое красноречивое, это «медвежья болезнь». Спонтанная дефекация при опасности случается со многими млекопитающими. Зоологи объясняют нам: кишечник опорожняется на случай проникающей раны брюшины, во избежание перитонита; однако в массовом сознании этот безусловный рефлекс традиционно связывается с проявлением трусости. В русской культуре, например, это подчёркивается двусмысленностью некоторых «физиологических» глаголов. Но самое странное, что у нас сей непроизвольный акт ассоциируется, из всего возможного бестиария, почему-то именно с самым могучим тотемическим зверем…

Но и это не всё. Если поискать, где ещё слово «медвежий» используется в переносном значении, выплывает медицинский термин «медвежья лапа»: научное название уродливой деформации человеческой ступни. Ну и напоследок, ещё немного фразеологии: как там у нас называется по-простому отсутствие музыкального слуха?..

Sapienti sat: все известные проявления «медвежести» в нашей лексике – крайне непривлекательны… Не говоря уже о термине «медвежатник». Когда-то он означал тех самых ряженых, – но уже давно ассоциируется с грабителем-взломщиком. А теперь, похоже, и с популярной карикатурой: медведь, уносящий в зубах (почему-то именно налево) некий таинственный мешок.

Да, всё-таки не очень близок народу этот зверь.