Не пытайтесь покинуть Жан-Жак: Олег Кашин и девятнадцатый век

Олег Кашин написал в «Свободной прессе» колонку о болезненной для либеральной ментальности теме — национализме — и пришёл к выводам, от которых у правоверного либерала идут мурашки по коже.

Его саморефлексивная статья говорит о разочаровании Кашина сначала российскими государственными, а потом и российскими либеральными взглядами и кругами. Исключив себя из обоих, Кашин говорит «единственная человеческая общность, говоря о которой, я готов сегодня сказать «мы» — это русский народ» и заканчивает заметку словами «да здравствует русский народ». Да, конечно, и увлечение «Спутником и погромом» в частности, и некоторые импровизации вокруг национальной идеи вообще были и раньше; но такого явственного credo, кажется, ещё не было.

Отечественная письменная журналистика особенно расцвела после 2001 года, когда было разгромлено НТВ и телевизор смотреть стало совсем нельзя. На волне этой отдающей печальной иронией ситуации «не было бы счастья, да несчастье помогло» стали чрезвычайно известными и влиятельными в кругах, о чьих размерах можно спорить, но которые принято условно называть «либеральными», оформилось и/или стало известным целое поколение чрезвычайно талантливых авторов, от Ивана Давыдова до Олеси Герасименко и Кермлина (список, само собой разумеется, не полон, а приведён для примера). В этих самых либеральных кругах считается само собой разумеющимся быть в курсе того, что они пишут – поэтому целое поколение либерально ориентированных людей не только читает их статьи, где бы они ни были опубликованы, но и подписывается на них в фейсбуке, твиттере и даже, прости господи, в инстаграме. Можно бы сказать, что так формируется общественное мнение в определённых кругах, но ситуация кажется ещё более интересной: сформировалась целая культура, а точнее, очень важный маркер принадлежности к сообществу – «прочитать свежего меня». В целях упрощения можно это либеральное поколение и определить по этому маркеру.

Нападение на Олега Кашина вызвало широкий резонанс в российском обществе. Жестокое преступление против журналиста, собственно, и не должно вызывать другой реакции, однако роль и место Олега Кашина в данном случае шире и сложнее, чем традиционная роль журналиста.
Будучи не только журналистом, но и активным блогером, Кашин является представителем нового поколения лидеров общественного мнения, появляющихся в российской блогосфере.

На полях карты российской блогосферы

Само выражение «прочитать свежего меня» придумал, кажется, Олег Кашин, о котором, собственно, и речь. Не будет преувеличением сказать, что Олег — наиболее яркая фигура (ну или, как минимум, одна из наиболее ярких фигур) этого поколения журналистов. Пишущий колонку за колонкой, не привязанный к какому-то конкретному печатному органу, с замечательным чувством языка и стиля, обладающий эрудицией и чувством юмора Олег импонирует большому количеству либерально настроенных граждан. За его мыслью следят; как это принято, ставят лайки и репостят.

Но вот совсем недавно (16 октября) Олег Кашин написал в «Свободной прессе» колонку о болезненной для либеральной ментальности теме — национализме — и пришёл к выводам, от которых у правоверного либерала идут мурашки по коже. Его саморефлексивная статья говорит о разочаровании Кашина сначала российскими государственными, а потом и российскими либеральными взглядами и кругами. Исключив себя из обоих, Кашин говорит «единственная человеческая общность, говоря о которой, я готов сегодня сказать «мы» — это русский народ» и заканчивает заметку словами «да здравствует русский народ». Да, конечно, и увлечение «Спутником и погромом» в частности, и некоторые импровизации вокруг национальной идеи вообще были и раньше; но такого явственного credo, кажется, ещё не было.

Кашин — человек удивительной способности к рефлексии, а его статью я называл бы, вслед за Фуко, примером παρρησία — открытой, прямой и смелой речи, которая в некотором смысле является противоположностью риторики. Последняя занята приёмами воздействия на слушателей; паррезия же является приёмом в себе; её единственный инструмент — это её желание открыть собеседнику максимум того, что происходит в голове у говорящего. Паррезия часто обращена к самому себе; и мне кажется, что рефлексию Кашина о своём про-кремлёвском прошлом и анти-жан-жаковском настоящем нужно читать именно под этим углом.

Однако я хотел бы предложить Олегу распространить эту рефлексию ещё глубже — в российскую историю и культуру. Дело в том, что происходящее с Кашиным мне всё больше и больше напоминает иносказание о судьбе российских интеллектуалов девятнадцатого века. Не говоря уже о мелочах вроде Женевы, которая была центром притяжения русской эмиграции (вспомнить того же Конрада с его «На Взгляд Запада»), Кашин осознанно или неосознанно воспроизводит один из основных сюжетов российской интеллектуальной истории девятнадцатого века — поиск правды в народе. Государева служба неприемлема, ему наскучил света шум, и единственная общность, на которую можно опереться — это народ.

Проблема здесь заключается в том, что эта идея — фикция если не полностью, то как минимум в большей её части. «Олег Кашин ищет себя в районе «Бирюлёво Западное»» – гласит подзаголовок статьи. Можно, конечно, применить reality check и вспомнить, что общность, внутри которой себя хочет увидеть Кашин – это погромщики, объединённые, в основном, ксенофобией в самом отвратительном её проявлении. Кашин хочет увидеть себя в чём-то очень некрасивом; в твиттере даже мелькало что-то про то, что некто хвалился девушке тем, что разбил витрину собакой.

Наутро погромщики проснутся и не смогут даже вспомнить, кому и что они хотели доказать этим своим показательным выступлением. А наши жуликоватые силовики будут хмурить брови, изображать титанические усилия по охране правопорядка, и напряжённо гадать, чего от них хочет высокое начальство: то ли громких уголовных дел, то ли поскорей всё замять.

Куда направить народный гнев?

Тут, конечно, можно бы возразить, что, народ-де не выбирают — какой уж есть (и нечто подобное Кашин пишет в статье и сам), но суть в другом: среди погромщиков, бьющих витрины чем попало, Кашин не был бы своим. Он был бы чужим. И даже если бы, преодолев интеллигентность, Кашин отправлял бы различные объекты в витрины, выкрикивая лозунги сомнительного содержания, он всё равно не стал бы своим. И здесь снова приходит на ум поразительное сходство с положением, в котором себя находили «строители» наций в девятнадцатом веке, которые создавали народ силой своего воображения и часто бывали в шоке, если им доводилось сталкиваться с теми, на кого это воображение было направлено, лицом к лицу.

Если говорить чуть более ёмко, Кашин своим заявлением о своём единственном «мы» в народе игнорирует класс в его пост-марксовом понимании. Национализм как идеология в теории предполагает преодоление класса; на практике, конечно, класс никуда не уходит. Кашин хотел бы видеть себя в Западном Бирюлёво, но культурно он принципиально не может уйти из Жан-Жака.

Сюжет «правды в народе» в российской истории разыгрывался много раз и на очень разные лады, от народности и славянофилов до толстовского опрощения, но самый яркий пример поиска самоидентификации культурной элиты в «народе» – это, конечно, народничество, которое более всего показало лишь то, насколько далеки были друг от друга «народ» и те, кто пытался к нему обратиться, и то, насколько народничество было идеологией культурной элиты и в этом качестве было больше о ней, а не о «народе» как таковом. Александр Эткинд иронично назвал подобные радикальные различия между классами внутри одной нации, конструируемые так же, как и дискурсы расовых различий, «бременем бритого человека». Кашин на большинстве своих фотографий небрит (впрочем, если уж продолжать аналогию, Кащин не дворянин, а разночинец), но классовая пропасть никуда не делась.

Остаётся ещё один важный момент. Какие выводы можно сделать из того, что говорит Кашин? О чём свидетельствует подобный уход в воображаемое «мы»? Конечно, нельзя списывать со счетов иронию и провокационность, присущие Кашину. Однако, на мой взгляд, самый главный вывод, который можно сделать из статьи Олега, в том, что она очень красноречиво свидетельствует о глубочайшем кризисе либеральной идеи в России в частности и потере легитимности в глазах многих различных не опирающихся в первую очередь на нацию стратегий самоидентификации вообще. Мне кашинский уход в «русский народ», единственное «мы», в котором он готов себя представить, говорит о том, что в обществе, отягощённом как минимум двумя имперскими прошлыми, идеи современного либерализма находятся в глубоком кризисе. Они не представляются легитимными тем, на кого они в первую очередь направлены. Я сознательно не говорю здесь о либеральном национализме девятнадцатого века; в первую очередь потому, что при всей моей любви к аналогии, его контекст не переносится на реалии России двадцать первого века.

…Вживую я слышал Олега, кажется, только один раз — дело было пару лет назад летом в Москве, и по случаю какой-то книжной ярмарки были устроены дебаты между ним и Захаром Прилепиным. Формальную тему я уже не помню, но, как это и принято в российской культуре, дебаты достаточно явственно отдавали тоном «как нам обустроить Россию». Запомнилось, что Захар Прилепин в какой-то момент сказал, что видит решение многочисленных российских проблем (одно из решений?) в том, чтобы рожать больше русских детей (последние слова я почти готов поставить в кавычки — по крайней мере, именно так они сохранились в моей памяти; но никакой записи под рукой у меня, естественно, нет, поэтому предлагаю их считать очень близким по смыслу перефразом). Олег тогда, кажется, на это возразил в том духе, что он почти всегда согласен с Захаром, но вот по этому пункту он согласиться с ним никак не может.

Действительно, трудно представить себе человека либеральных взглядов, который был бы склонен верить в такие простейшие националистические рецепты. О нации в либеральных кругах (по крайней мере, в более-менее академической их части) часто принято говорить или с исследовательским интересом, или не говорить вовсе, из предпочтений, которые очень хочется назвать эстетическими. Само по себе неумение говорить о нации всерьёз можно поставить в вину либеральным и либерально-академическим кругам (то, что нации являются историческими и социальными конструктами, никак не отменяет их перформативную реальность, как это показывают примеры вроде Бирюлёво), но неприятие решений, которые исходят исключительно из идеи нации, видится в этой системе ценностей единственно возможной реакцией.

Я не знаю, была ли Олегу когда-либо близка изложенная позиция по извечному вопросу о нации, от которого в России никуда невозможно спрятаться с 1833 года. Возможно, он всегда относился к ней серьёзно. Но тогда, несколько лет назад, рождение большего количества «русских детей» не казалось ему решением проблемы. Очень хотелось бы знать – «да здравствует русский народ» – что он думает теперь.