События в Бирюлеве, судя по всему, являются лишь одним из фрагментов общемирового процесса, причина которого связана не только с внешностью и чуждым поведением новых соседей. Феномен трудовой миграции был и прежде, но в эпоху индустриализации существовал механизм переделки мигранта под окружающую среду. Сейчас трудовой мигрант слишком часто чувствует стеклянный потолок, отделяющий его от мира, который он вынужден обслуживать.

Все это воспринимается острее, когда в силу обстоятельств сам вынужден оказаться в положении трудового мигранта. Мне пришлось примерить на себя эту роль трижды, и хотя мне бывало нелегко, всегда рядом, по соседству были люди, которым было еще тяжелее. По крайней мере меня приглашали на работу, и я всегда мог вернуться назад.

Вообще-то людям свойственно считать, что беда их минует (в противном случае стали бы невозможны войны), а успех – наоборот, достанется как раз им. Без этой веры в удачу не было бы ни этого явления – миграции, ни, наверное, развития человека как вида. Мы идем за мечтой, ведомые иллюзиями.

Например, есть иллюзия, что знание языка, прежде всего местного, близкая к коренному населению внешность и хорошая профессия облегчают жизнь. Это так и есть – для немногих, весьма ценных специалистов, в которых нуждаются. Но редко кому удается оставаться на гребне волны постоянно – даже Стив Джобс, как мы знаем, переживал взлеты и падения. И уж точно для большинства вся жизнь так и проходит – в постоянной необходимости доказывать, что ты не верблюд.

Человек метлы

Мы, те, кто ездит на машинах, участвует в заседаниях, посещает театры, не замечаем этих людей, которые постоянно что-то метут, протирают, грузят какие-то мешки. Это уборщики, чернорабочие, носильщики, грузчики… Это самое дно трудовой иерархии. Я был на этой стадии всего несколько недель, и это было давно, в начале 90-х, в Латвии. Рухнула наука, искусство, промышленность, и я, как и многие, влился в армию чернорабочих. Наем был безо всяких договоров и обязательств – претензии не принимались. В нашей бригаде были химики, физики, музыкант, куча инженеров и ни одного человека физического труда до 1991 года.

В современной Финляндии я знаю людей, которые, имея высшее образование и даже зная финский язык, работают уборщиками. Шаг по карьерной лестнице для них – в их же собственных глазах – стать уборщиком в компании, которая готовит самолеты к полету. Все же это не драить пол в музее или торговом центре. В основном они, конечно, плохо говорят по-фински. Это люди разного цвета кожи, но большинство из них объединяет одно – они не могут найти себя в непонятном для них мире. Вместе с тем, это люди внутренне законопослушные – они не могут и не хотят жульничать с пособиями, чтобы жить в околокриминальной праздности.

Беда в том, что отношение к говорящим на плохом финском языке иностранцам, которые не могут на рынке труда предложить свои профессиональные знания, приводит их только к неквалифицированной работе. Это – маленькая зарплата, покупки на распродажах, одежда, которая может быть и опрятной, но бедной, для того, кто понимает, о чем идет речь. К сожалению, на этих людей, которые хотят быть полезными членами общества, но в полной мере не могут, переносится отрицательное отношение, сформированное общением с теми, кто ничего делать не хочет изначально.

Социальный паразитизм

Я помню горечь в словах одного этнического финна, который в зрелом возрасте приехал на родину предков из России и не смог понять, почему он, работающий в поте лица, живет хуже, чем сосед-сомалиец, который целые дни проводит дома с домочадцами и многочисленными детьми или в местном торговом центре района Итакескус, в восточной части Хельсинки, которую местные жители в шутку называют «Могадишо» из-за обилия людей из стран Африканского рога. Разумеется, беженцу из раздираемой войной страны не особо позавидуешь, но должна же быть какая-то справедливость – вопрошал мой приятель.

Такая ситуация начинает здорово раздражать – ты понимаешь, что законы в этой стране уже стимулируют не упорный труд в традициях протестантской этики, а скорее безоглядное изыскание очередных пособий и выплат. У профессиональных трутней сама мысль хоть немного поработать вызывает просто оторопь – работать? С ума сойти, это дело для лохов!

Я видел таких социальных трутней и среди коренных финнов, и среди сомалийцев, и среди вчерашних россиян, которые удачно перебрались под сень ее социальной системы. Для этих людей все определяется количеством халявы. Вспоминается инженер Люк из романа А. Беляева «Продавец воздуха»: «Где много джина – там и родина!». Россия, которую они покинули, для них – «рашка», Финляндия, которая их теперь кормит, – «чухляшка».

Нельзя сказать, что таких большинство, но они самые заметные в своих этнических группах. И если своих, родных, общественность как-то еще прощает, по крайней мере потому что понимает их речь и логику поведения, то иностранцев понимать и прощать не хочет. Формируется негативный стереотип отношения к иностранцу, и уже безнадежно доказывать, что ты честный труженик, лояльный к стране проживания, и активист трех местных общественных природоохранных организаций, – твой акцент и внешность заранее выводят тебя за черту доверия.

В этой ситуации важнейшей задачей становится обзаведение местным другом. В Финляндии, Латвии и в Испании – я думаю, и в других странах – нужно обзавестись таким человеком. Это то, что называется must have. Особенно в Финляндии. Даже если вы богаты, вы инвестор и хотите что-то полезное сделать для этой страны, вам нужно по крайней мере обратиться в специальные организации по содействию иностранным инвесторам, которые изучат ваш послужной список, а затем будут вас представлять как проверенного человека. Что уж тут говорить, если вы находитесь в основании социальной пирамиды. Человек, который поверит вам и в вас, может помочь с переводом, он представит вас своим друзьям – вы перестанете быть чужеродным телом, вас станут приглашать в сауну, на пикник с пивом и сардельками, рыбалку. И ваша профессия тут уже не имеет значения, важно, что вы воспринимаетесь как лояльный, хороший иностранец.

О пользе Уралмашей и «Нокий»

Почему бригады уборщиков, чернорабочих на стройке сформированы из иностранцев? Потому что местные не хотят заниматься грязным трудом. Но кто-то же должен выкинуть мусорник с бумагами, контейнер с пустыми кофейными стаканчиками. Тем временем вчерашний уборщик подтянул язык, сходил на курсы и он уже может встать, например, к токарному станку. И тут он оказывается перед лицом другой ситуации – борьбы за рабочее место. Потому что в Финляндии уже более десяти лет идет процесс деиндустриализации: заводы покидают страну, производство переносится в страны третьего мира. Это и Китай, и Индия. Что-то ушло в Эстонию, что-то – в Венгрию и Румынию. Даже в Россию: шины Nokian Tires производят во Всеволожске. Но и в самой России разрушается производство…

В Латвии крупных промышленных предприятий давно уже нет – динозавры советской эпохи давно уже умерли. Там, где я жил и работал в Испании, крупной промышленности не было вовсе. Все поглотила индустрия гражданского строительства, а вот заводов не было. И это очень плохо.

Абсолютно уверен, что для многих читателей, да и для моих коллег, завод – это нечто ужасное. Но для мигрантов – это тот самый социальный лифт и – в более широком смысле – плавильный горн, в котором формируются новые граждане страны.

Что происходит на заводе? Иностранец начинает свою карьеру тем же уборщиком. Но он вместе с метлой получает не просто место работы. Он получает Статус. Он работает на Ford Motors, на Уралмаше, на Nokia, на VEF. Он вливается в огромную команду. У него появляются знакомые и друзья. Его язык совершенствуется – в курилке, на рабочем месте, в душе, во время совместного распития пива. Он принимает и усваивает стиль жизни.

Затем он может стать подсобным рабочим у токаря, литейщика, столяра. Пройти обучение и подняться в рабочей иерархии. Повысится его зарплата, и он будет ездить в приличной машине. А там, глядишь, впереди замаячит и должность мастера, а может быть, и инженера! И всем будет уже безразлично, откуда появился этот самородок, он будет гордостью компании. Точнее, так было раньше, и в СССР, и в Финляндии, и в Латвии, и практически везде в Европе и Америке.

Сейчас же система разорвана. Нет того самого социального лифта, который бы помог массам совершить следующий шаг в своем социальном развитии. Сразу за классом уборщиков, кассиров и грузчиков начинается страта «офисного планктона» – а это уже все-таки поляна коренной нации.

Позитивный национализм

Будем откровенны: чтобы обеспечить непыльную жизнь верхним стратам, нужно, чтобы были те, кто работает задешево на самой грязной работе. Трудовые мигранты выгодны, как ни крути. Однако в какой-то момент сами верхние классы начинают нервничать – им не нравятся массы мигрантов, которые обречены оставаться в ситуации гетто, не имея выхода на следующий уровень социального статуса.

Для того чтобы сделать этот шаг в отсутствие развитой индустрии, которая производила не только товары, но и членов социума, нужно самому уподобиться представителям социума своей новой страны проживания. В Европе любят политес и поэтому говорят, что надо «интегрироваться». В Латвии народ прямолинейнее, и поэтому бывший министр культуры и журналист Сармите Элерте ставит вопрос ребром: в Латвии у всех инородцев (речь о русскоязычных) два выхода – или ассимиляция, при сохранении своей национальной идентичности, или жизнь в своем гетто. Разумеется, г-жа Элерте имела в виду не гетто в терминах Второй мировой, а именно замкнутую среду, которая находится под внимательным контролем снаружи.

Ассимиляция предполагает формирование единой системы взглядов в обществе посредством воспитания как молодого поколения, так и прибывающих мигрантов в «правильном направлении». По словам министра обороны Латвии Артиса Пабрикса, «историю следует учить не по многим книгам, а по одной, которая и должна стать основной». Причем «ассимилировать русских детей», по мнению депутата Европарламента Кришьяниса Кариньша, нужно как для блага самих инородцев, так и для блага самих латышей и Латвии в целом.

Парадокс истории – ведь как раз в эпоху индустриализации процесс ассимиляции происходил наиболее быстрыми темпами и с наименьшими издержками. Прекрасный пример – заводы США: на них приходили работать люди самых разных национальностей, но спустя годы это уже были американские рабочие. Но интеллигенция балтийских стран, не понимая природы индустриального производства, боялась заводов как бастионов русского языка и поддерживала процесс их саморазрушения.

Стоит ли удивляться, что, по данным исследования индекса MIPEX, Латвия находится на первом месте в Европе по дискриминации иммигрантов со своими 25 баллами, уступив Швейцарии с 31 и Эстонии с ее 32 баллами. Для сравнения, самые высокие антидискриминационные индексы – В Великобритании (86) и Швеции (88 баллов). На балл больше в Канаде и США. Немного отстала Финляндия с ее 78 баллами.

Однако подобные взгляды все шире распространяются в Европе, формируя удивительное явление, которое можно назвать «националистическим интернационалом». Лучше всего про эту идеологию сказал в приветственном письме к русским националистам парламентарий от партии Visu Latvijai! Янис Домбрава: «Мы за латышей, но в то же время мы не противопоставляем себя другим народам. Мы за национальное разнообразие в мировом масштабе, которое может быть достигнуто путем укрепления национальной независимости, культурной идентичности и справедливости в отношении между народами. Наша идеологическая база – латышский позитивный национализм, который образует стабильные и четкие основы для подлинной демократии и справедливости в Латвийском государстве…»

Уверен, что под этими словами подпишутся многие российские и европейские политики. Однако единый учебник истории и владение государственным языком не решат всех проблем, история показывает, что в условиях кризисов и неустроенности людям гораздо проще продолжать винить во всем «понаехавших» мигрантов, пусть даже они говорят на твоем языке и исправно платят налоги. Это же так неприятно – задаваться неудобным вопросом о том, в чьих интересах нанимать этих мигрантов на свои предприятия для получения высокого уровня прибыли. А значит, у национализма впереди большое будущее.