Войны в истории национализма играют чрезвычайно важную роль. Именно в их пламени родились многие нации и национальные государства. Достаточно вспомнить войну за независимость США, войны революционной и наполеоновской Франции, войны за объединение Германии и Италии, многочисленные вооружённые конфликты на Балканах…

В истории императорской России было много войн, ставших значимыми составляющими национальной памяти, но ни одна из них не стала повивальной бабкой Русского национального государства. В то же время, на некоторые из них русские националисты возлагали соответствующие надежды. В одних случаях, как в Крымской или Русско-Японской войнах, эти надежды разбивались о действительность очень быстро и трансформировались даже в пораженческие настроения, не оставляя серьёзного следа в националистическом дискурсе, в других – напротив, становились этапными периодами в истории русского национализма.

По сути, бессильные что-либо изменить внутри страны в силу своей политической несопоставимости с всемогущим самодержавием, русские националисты пытались реализовать свои идеи и амбиции во внешней политике. Война предоставляла для них шанс, которого они были практически лишены в мирное время – инвестировать во внутреннюю политику России национальный подъём, национальную консолидацию, создаваемые военным временем, и на этой волне попытаться претворить в жизнь свою программу модернизации сословно-династической империи в национальное государство. Но каждый раз их надежды оказывались обмануты.

Наибольший интерес в этом смысле представляют три войны императорской России: Отечественная война 1812 года, Русско-турецкая война 1877 – 1878 гг. и Первая мировая война 1914 – 1918 гг.

***
«Гроза двенадцатого года» породила русский национализм как полноценную политическую идеологию не только (и не столько) потому, что русские покрыли себя тогда неувядаемой воинской славой, что Россия одержала победу над несокрушимой доселе наполеоновской Францией, что после этой победы она стала одним из бесспорных лидеров «концерта» великих европейских держав… Всё это так, однако, куда важнее другое: в 1812 г. произошло не только теоретическое, но и практическое открытие русской дворянской элитой категории нации как сообщества всех русских людей вне зависимости от сословной принадлежности. До этого, в XVIII в. типично было (например, в текстах Д.И. Фонвизина) понимание нации лишь как корпорации русского дворянства. Разумеется, формально никто не отрицал, что крестьяне – тоже русские люди, но социокультурная пропасть между «благородными» и «подлыми» была столь глубокой, что первые видеть в последних сограждан, а не объект эксплуатации (или, напротив, жалости) органически не могли.

И до 12 года императорская Россия вела немало славных и даже блистательных войн, но не одна из них не была национальной в точном смысле слова, т.е. общенародной. Во-первых, ни разу неприятель не вторгался в само сердце империи, ни разу не топтал собственно великорусскую землю и уж тем более не овладевал её древней столицей, с которой были связаны не только исторические традиции и предания, но и практические интересы влиятельнейших дворянских семейств. Во-вторых, ранее единственным актором были «благородные», «подлый народ» выступал лишь как безгласный поставщик пушечного мяса, теперь же у него появился шанс выступить в качестве самостоятельного исторического субъекта, — от его позиции, по сути, зависело всё.

Изначальный страх перед возможной «пугачевской» реакцией крепостных на гипотетическую отмену Наполеоном крепостного права (слухи об этом ходили упорные, и сам французский император всерьёз на сей счёт размышлял), сменился затем у русских дворян восхищением «дубиной народной войны». Это переживание приводило к вполне практическим выводам: нация – не только «благородные», это, прежде всего, «подлые», с которыми надо искать взаимопонимание, как в социальной, так и в культурной сферах.

Русское дворянство, разумеется, и раньше было подчёркнуто патриотично, но под влиянием событий 1812 г. дворянский патриотизм радикально трансформировался, обрел новое качество. — Во всяком случае, среди той части дворянской молодёжи, из которой в дальнейшем вышли первые русские политические националисты, провозгласившие, что нация – это сообщество равноправных сограждан, объединённых одной культурой, а не общество сословного неравенства и культурной сегрегации. Речь идёт о декабристах. Не случайно более ста из них – участники Отечественной войны. Сражаясь с врагами за «своё кровное» плечом к плечу со своими крепостными, впервые разделявшими чувства господ в полной мере, они ощутили себя подлинными хозяевами страны, её гражданами, и позднее переход от «народной войны» против «тирании», навязываемой извне, к борьбе против «тирании», навязываемой изнутри, оказался для них совершенно естественным.

Для самодержавия, будь оно действительно заинтересовано в социально-политической модернизации империи, было бы естественно опереться на эту националистическую дворянскую молодёжь, боготворившую Александра I как победителя Наполеона, в противовес консервативным дворянским кругам, не желавшим прощаться с выгодами крепостного права (кроме всего прочего, внутридворянский раскол в тактическом плане укрепил бы прочность императорской власти).

Но Александр Павлович, видимо, понимал, что стратегически такая ставка чревата потенциальным ограничением императорского абсолютизма, ибо, разумеется, сама психология, сам этос «детей 12 года» предполагал не безропотное подчинение воле монарха, а стремление к гражданской самодеятельности, и, в случае конфликта между интересами Отечества (как они их понимали) и интересами династии, выбор этих молодых людей был очевиден. Пришлось бы считаться с их мнениями и настроениями и, в конечном счёте, в какой-то мере делиться властью. «Благословенный» же, по остроумному замечанию современника, готов был дать России сколько угодно свободы, при одном только условии – полной неограниченности своих прерогатив.

Несмотря на то, что проекты преобразований продолжали разрабатываться в ближайшем императорском окружении и получали монаршее одобрение, они не реализовывались, за исключением тех мер, которые могли только раздражать молодых националистов (конституция, дарованная Польше, например). Основная активность императора перенеслась на поддержание прочности европейских монархий в рамках Священного Союза, что также вызывало негодование людей декабристского круга.

Характерно и само отношение Александра к культу «народной войны». Как только русские войска пересекли границы империи, государственный официоз отказывается от националистической риторики, её сменяет (вплоть до конца царствования) доктрина христианского универсализма, в которой победа над «двунадесятью языками» приписывалась уже не русскому народу, а Провидению, чьим орудием выступал, естественно, Божий Помазанник. Даже сама память об Отечественной войне, похоже, раздражала Александра (как позднее и Сталина память о Третьей Отечественной войне), он отказывался посещать торжественные мероприятия, посвящённые её событиям, хотя с удовольствием принимал приглашения на презентации, связанные с победами над Наполеоном в Европе. Ему (как и Сталину), очевидно, неприятно было вспоминать о том времени, когда он полностью зависел от воли нации, а не она от его воли.

Результат такой политики известен: разочарование либеральных дворянских националистов в ещё недавно обожаемом властителе, радикализация тайных обществ, трагедия 14 декабря 1825 г., николаевский застой… Таким образом, национальная модернизация, которая логически вытекала из победы в Отечественной войне, драматически сорвалась, что задержало развитие России почти на несколько десятилетий.

***
«Великие реформы» Александра II, призванные, наконец, решить задачу национальной модернизации, со второй половины 60-х гг. явно забуксовали, как только очередь дошла до демократизации политических институтов — на это, как и прежде, самодержавие идти не собиралось. Между тем — пусть слабое и немногочисленное — русское общество чувствовало естественное желание участвовать в управлении страной; право на это ему объективно давали по европейским нормам, на которые ориентировалась пореформенная Россия (но которые в ней не работали) имущественный и/или образовательный ценз его представителей. Во внутренней политике общество в своих «бессмысленных мечтаниях» натыкалось на глухую, непробиваемую стену, оставалась только внешнеполитическая активность, благо, лазейка для неё была – славянский вопрос.

Ещё в конце 50-х гг. на стыке внешнеполитических интересов правительства и панславистских увлечений общества в России стали возникать Славянские комитеты с центром в Москве, всего же к середине 70-х их насчитывалось 14. По сути, это была единственная в империи легальная общественная организация, имевшая некое политическое значение. Тон в ней, разумеется, задавали славянофилы (И.С. Аксаков, А.И. Кошелев, М.П. Погодин, Ю.Ф. Самарин, В.А. Черкасский), но и люди иных идейных воззрений, как более консервативных, так и более либеральных (А.Д. Градовский, М.Н. Катков, Н.А. Попов, С.М. Соловьёв, Р.А. Фадеев) охотно участвовали в её деятельности. Т.е. СК соединяли в едином деле русских националистов разных направлений. Формально задачей СК являлась благотворительная помощь – деньгами и печатной продукцией – развитию просвещения в славянских землях.

Но с 1875 г., в связи с ростом освободительных движений сербов, черногорцев и болгар против турецкого господства, СК стали играть гораздо более важную роль. На собранные ими пожертвования они организовали посылку русских добровольцев во главе с генералом М.Г. Черняевым для участия в сербо-турецкой войне (Черняев сделался главнокомандующим сербской армии). Один из активных членов Петербургского СК молодой кавалерийский офицер Н.А. Киреев формировал болгарские добровольческие отряды для помощи сербам и в 1876 г. геройски погиб в одном из боёв. Фактически, как писал современник, СК от имени русского народа «вели войну в лице нескольких тысяч своих сынов… на свои частные средства, в стране хоть и родственной, но чужедальней».

Во время Русско-турецкой войны, СК снабжали болгарских ополченцев амуницией и медикаментами, их представители оказывали помощь мирным жителям, пострадавшим от военных действий.

Александр II крайне неохотно вступил в войну с Турцией в апреле 1877 г., по сути, уступая русскому общественному мнению, а это мнение было сформировано именно СК, чья позиция доходила до образованных русских через пламенную публицистику И.С. Аксакова и особенно Ф.М. Достоевского — члена Петербургского СК.

Страницы «Дневника писателя», посвящённые славянскому вопросу и войне за освобождение Болгарии, принадлежат к наиболее важным и ярким текстам русского мессианского национализма, приближаясь по страсти и пафосу, с которыми они написаны, к стилистике пророков. Недаром о завораживающем их воздействии впоследствии вспоминали такие довольно далёкие от политических воззрений автора «Братьев Карамазовых» люди как П.Б. Струве и Е.Н. Трубецкой, бывшие в ту пору гимназистами. Вероятно, именно Достоевскому принадлежит самая впечатляющая апология войны в истории русской мысли:

«Нам нужна эта война и самим; не для одних лишь “братьев-славян”, измученных турками, подымаемся мы, а и для собственного спасения: война освежит воздух, которым мы дышим и в котором мы задыхались, сидя в немощи растления и в духовной тесноте (курсив здесь и далее мой, — С.С.)…

Да, война, конечно, есть несчастье, но много тут и ошибки в рассуждениях этих, а главное — довольно уж нам этих буржуазных нравоучений! Подвиг самопожертвования кровью своею за всё то, что мы почитаем святым, конечно, нравственнее всего буржуазного катехизиса. Подъем духа нации ради великодушной идеи — есть толчок вперед, а не озверение… И чем лучше теперешний мир между цивилизованными нациями — войны? Напротив, скорее мир, долгий мир зверит и ожесточает человека, а не война. Долгий мир всегда родит жестокость, трусость и грубый, ожирелый эгоизм, а главное — умственный застой. В долгий мир жиреют лишь одни палачи и эксплуататоры народов… Война из-за великодушной цели, из-за освобождения угнетенных, ради бескорыстной и святой идеи, — такая война лишь очищает зараженный воздух от скопившихся миазмов, лечит душу, прогоняет позорную трусость и лень, объявляет и ставит твердую цель, дает и уясняет идею, к осуществлению которой призвана та или другая нация. Такая война укрепляет каждую душу сознанием самопожертвования, а дух всей нации сознанием взаимной солидарности и единения всех членов, составляющих нацию. А главное, сознанием исполненного долга и совершенного хорошего дела: “Не совсем же мы упали и развратились, есть же и в нас человеческое!”…

Школы важное дело, конечно, но школам надобен дух и направление, — вот мы и идем теперь запасаться духом и добывать здоровое направление. И добудем, особенно если бог победу пошлет. Мы воротимся с сознанием совершенного нами бескорыстного дела, с сознанием того, что славно послужили человечеству кровью своей, с сознанием обновленной силы нашей и энергии нашей — и всё это вместо столь недавнего позорного шатания мысли нашей, вместо мертвящего застоя нашего в заимствованном без толку европеизме. Главное же, приобщимся к народу и соединимся с ним теснее, — ибо у него и в нем одном найдем исцеление от двухвековой болезни нашей, от двухвекового непроизводительного слабосилия нашего…

Самоуважение нам нужно, наконец, а не самооплевывание… Война осветит столько нового и заставит столько изменить старого, что вы бы не добились того самооплевыванием и поддразниванием…».

В приведённых выше фрагментах «Дневника писателя» за 1877 г. мы видим полный набор националистических чаяний о поистине преображающе-магическом воздействии войны на процесс «национализации» Российской империи.

Однако мечтам Достоевского не суждено было сбыться. Освобождение Болгарии нимало не решило внутрироссийских проблем, очень скоро, напротив, они обострились до такой степени, что жертвой этого обострения стал сам император Всероссийский.

Не переросли во что-то большее, чем амбициозная общественная организация, и СК. Уже в ходе войны правительство стало ограничивать их деятельность, возвращая в изначально заданную сферу благотворительности. А после знаменитой речи Аксакова 22 июня 1878 г. по поводу позорных для России итогов Берлинского конгресса, в которой он, в частности, обвинил российских дипломатов в том, что они – «наши настоящие нигилисты, для которых не существует в России ни русской народности, ни православия, ни преданий», лишённые, как и нигилисты-революционеры «всякого исторического сознания и всякого живого национального чувства», Московский СК был закрыт, а сам Аксаков на время выслан из Москвы. С той поры СК прежней роли центра общественного мнения более не играли.

Таким образом, Русско-турецкая война помогла возникновению национальных государств на Балканах (а в их становлении непосредственно поучаствовали члены СК – подданные империи, обходившейся без конституции, Черкасский и Градовский разработали болгарскую конституцию 1879 г.), но ни на шаг не продвинула национальную модернизацию в самой России.

***
Последняя война императорской России – Первая мировая – не случайно получила в русском военно-пропагандистском дискурсе того времени наименование Второй Отечественной. Общество возлагало на эту войну большие надежды. Предполагалось, что после победы Россия должна принципиально измениться, что процесс демократизации российской государственности, начавшийся Манифестом 17 октября 1905 г., но всё время замедлявшийся из-за конфликтов Николая II с Думой, наконец-то, придёт к своему завершению. Как и в других случаях, казалось, что война станет тем общим делом, которое снимет противоречия между властью и обществом, что в её крови и огне родится новая Россия.

Практически весь спектр политических и идейных направлений русской общественности, так или иначе, поддержал войну, хотя бы с платформы «оборончества», на которой сошлись такие столпы радикальной оппозиции правящему режиму как социал-демократ Г.В. Плеханов, анархист П.А. Кропоткин, народник В.Г. Короленко. Писатели-политэмигранты А.В. Амфитеатров и М.А. Осоргин вернулись на родину, знаменитый эсер-террорист Б.В. Савинков, почувствовав себя «очень русским», призвал коллег прекратить революционную деятельность и принялся писать военные корреспонденции из Франции для русских газет. Первый переводчик марксова «Капитала» Г.А. Лопатин сделался членом «Общества 1914 года», ставившего своей целью освободить «русскую духовную и общественную жизнь, промышленность и торговлю от всех видов немецкого засилья».

Но громче всех патриотическая риторика лилась из уст либералов, что естественно, ведь в этой войне Россия сражалась на стороне «демократических держав». Вождь кадетов П.Н. Милюков, рьяно ратовавший за передачу России черноморских проливов, получил даже ироническое прозвище Милюков-Дарданелльский. Настоящей лебединой песней стали военные годы для идеолога национал-либерализма П.Б. Струве – казалось, заработала его концепция Великой России и на практике происходит «внутреннее слияние или спайка… между началом национальным и либеральным». Казалось, само понятие «национализм» начинает приобретать в дискурсе русской интеллигенции позитивные коннотации, наконец-то заняв своё законное (и почётное) место среди прочих прогрессистских ценностей.

На этом фоне красноречиво-маргинально смотрелась пораженческая позиция большевиков с их лозунгом «превратить войну империалистическую в войну гражданскую».

Никакая предыдущая война императорской России не оказала столь значительного непосредственного влияния на развитие националистического дискурса в русской культуре. За годы войны был создан огромный пласт национально-мессианской историософской публицистики. Перечислю только некоторые издания произведений наиболее известных авторов: А.С. Глинка (Волжский). Святая Русь и русское призвание (М., 1915); Н.А. Бердяев. Судьба России (М., 1918); С.Н. Булгаков. Война и русское самосознание (М., 1914); С.Н. Дурылин. Лик России. Великая война и русское призвание (М., 1916); В.В. Розанов. Война 1914 года и русское возрождение (М., 1915); Е.Н. Трубецкой. Смысл войны (М., 1914); В.Ф. Эрн. Меч и крест. Статьи о современных событиях; Его же. Время славянофильствует. Война, Германия, Европа и Россия» (обе – М., 1915).

А сколько всего было разбросано по журналам и газетам! Один М.О. Меньшиков в «Новом времени» 1914-1915 гг. написал несколько сотен статей под воинственно-оптимистической рубрикой «Должны победить!» Именно тогда дебютировали как национальные мыслители будущий идеолог национал-большевизма Н.В. Устрялов и будущий идеолог евразийства П.Н. Савицкий.

По-разному эти разные авторы трактовали «русскую идею», но все они верили, что, по словам Бердяева, в этой войне «Россия выковывается как нация, обладающая целостным характером и целостным сознанием. Ибо мы только теперь переходим к подлинно историческому, выявленному бытию».

Активно работали как военно-патриотические публицисты и известные литераторы: Л.Н. Андреев. В сей грозный час. П., 1915; Рюрик Ивнев. Как победить Германию? (П., 1915); А.М. Ремизов. За Святую Русь. Думы о родной земле (П., 1915); Его же. Укрепа. Слово к русской земле о земле родной, тайностях земных и судьбе (П., 1916)… В.Я. Брюсов и М.М. Пришвин отправились на фронт в качестве газетных военкоров. В.В. Маяковский, который по воспоминаниям И.А. Бунина, «в день объявления…войны с немцами… влезает на пьедестал памятнику Скобелеву в Москве и ревёт над толпой патриотическими виршами», пишет тексты для народных лубков на военную тему и сотрудничает в газете А.А. Суворина «Новь», на страницах которой, в частности, заявляет, что «война не бессмысленное убийство, а поэма об освобожденной и возвышенной душе».

Отдельная большая тема – война в тогдашней изящной словесности. Певцами ратного подвига выступили Брюсов, Городецкий, Гумилёв, Клюев, Сологуб… Даже Мандельштам воспел «великорусский державный лик». Утончённый эстет С.А. Ауслендер написал сборник патриотически-мелодраматических новелл «Сердце воина» (П., 1916). Даже сдержанный Блок в черновых вариантах знаменитого стихотворения «Петроградское небо мутилось дождём…» (1914) ударился прямо-таки в ура-патриотизм:

И теперь нашей силе не видно конца,
Как предела нет нашим краям,
И твердят о победе стальные сердца,
Приучённые к долгим скорбям.

Но за нами — равнины, леса и моря,
И Москва, и Урал, и Сибирь,
Не отсюда грозу нам пророчит заря,
Заглядевшись на русскую ширь…

Но весь этот взрыв националистической экзальтации оказался в результате пустым выхлопом. Война не только не смягчила противоречий между властью и обществом, а, напротив, до крайности их обострила. Уже с 1915 г. либералы переходят в оппозицию правительству, а в 1916 г. там оказываются не только националисты вроде В.В. Шульгина, но и даже правые («правее которых только стена») вроде В.М. Пуришкевича. Что характерно, оппозиция обвиняет власть в предательстве национальных интересов, выступая под знаменем «патриотической тревоги».

Итог известен – погибла не только во многом уже архаическая Российская империя, но и рождавшееся в её лоне Русское национальное государство, которое в результате реформ П.А. Столыпина медленно, но верно из мечты становилось реальностью.

Не будем сейчас обсуждать вопрос – кто более в этом виноват: власть или общество? Лучше задумаемся над тем, что война не может быть действенной стратегией национальной модернизации, когда страна ещё не преодолела социокультурного раскола, заложенного в XVIII в., и искусственно замораживаемого в XIX-м.

Ведь дело не только в конфликте общества и власти, но прежде всего в позиции подавляющего большинства населения России – собственно «народа», который за столетие этого конфликта так и не был интегрирован в культуру и правовое поле «верхов», а главное, так и не получил своей доли в национальном богатстве и потому оказался совершенно чужд всем тем – когда искренним, когда натужным – патриотическим призывам «господ» о «войне до победного конца». К декабрю 1916 г. почти два миллиона пленных и почти миллион солдат, имевших опыт дезертирства, красноречиво об этом сигнализировали, предвещая грядущую катастрофу…

Сокращённый и исправленный вариант статьи, опубликованной в журнале «Вопросы национализма» (2013. № 14).