У каждого, оказывается, она своя. У кого-то — суверенно-единая, у кого-то — либерально-другая. Некоторые живут во внутрисадовой, большинство в замкадной, а кое-кто даже в заморской. Одному нет России без Сталина, а другому Россия со Сталиным — ГУЛАГ. Лично я живу в особой России, имея синий паспорт и русскую семью. Я прожил в этой России две трети своей взрослой жизни, но она так и не стала для меня «своей». Тютчев, я убежден, был не прав, когда писал, что умом Россию не понять, а вот аршином общим ее точно не измеришь: ведь кто-то измеряет ее в дюймах, а кто-то вешает в граммах.

По идее такие мировоззренческие различия должны разрешаться на выборах. Американцы, скажем, решили в 2008 году, живут ли они в тех США, в которых можно избрать афроамериканца в Белый дом, или в тех, в которых это еще невозможно или даже нежелательно. Украинцы, кажется, регулярно решают на выборах, живут ли они по-прежнему «на» Украине, или все-таки уже «в». В России, однако, все почему-то признают, что выборы, если и сыграли подобную роль раньше, в 2011 и 2012 годах не послужат таким инструментом. Чаще всего кивают на власть, на законы, на их неисполнение и т.д., и это все, наверное, правда. Но есть, кажется, причины и поглубже, которые мешают разрешению этих вопросов даже при самом совершенном законодательстве. Попытку именно в этих причинах разобраться предприму ниже.

Выступая недавно на «Ходорковских чтениях», я поделился с аудиторией четырьмя любопытными постороннему наблюдателю феноменами. (Более полное их изложение можно будет найти в следующем номере журнала Pro et Contra.) Они, в двух словах, следующие.

Во-первых, российский человек не пассивный, а агрессивно неподвижный. Разница значительная, ведь неподвижность, в отличие от пассивности, — рационально продуманная стратегия выживания в среде, в которой нет проторенных путей к успеху, а любой шаг (или толчок) в сторону может вести к необратимым потерям.
Во-вторых, российская власть и «ее» народ живут в состоянии «развода по-советски», продолжая из безысходности сосуществовать в одной квартире, но, после долгих лет чрезмерно интимных отношений, стараются не мешать друг другу жить. В этом, полагаю, и заключается постсоветский общественный договор: ни элита, ни массы серьезно не посягают на удобство и (относительное) процветание другой стороны.
В-третьих, жить с бывшей супругой неприятно. Каждый пытается жить своей жизнью, а входная дверь, к примеру, одна. Так и в стране, где и элита, и народ (в своей прекрасной индивидуальности) относятся к общественным пространствам как к своим, пытаясь навязать другим (но не себе) правила «общественного поведения», рассчитанные на то, чтобы максимизировать собственную, частную выгоду от общественного достояния. Иными словами, это и мигалки, и стихийные парковки на тротуарах, и свалки в лесу, и охота с вертолетов, и полное взаимное раздражение.

В-четвертых, выход есть. Успешные, умные, подвижные, инициативные (и особенно молодые) российские люди, желающие жить другой жизнью, но отчаявшиеся строить в России Европу и не готовые уехать (таких не так мало), уходят в то, что я бы назвал «индивидуальной модернизацией». При помощи интернета, глобализации культуры и экономики и доступных авиабилетов они строят вокруг себя мир, который неподвластен российской реальности, и в этом мире и живут. От страны нужны лишь загранпаспорт, отсутствие неудобных запретов (на тот же интернет, к примеру) и относительная безопасность.

По крайней мере так казалось. Пока не случилась Манежка. Пока Институт современного развития, Центр стратегических разработок и даже национально-консерватвный клуб партии «Единая Россия» не начали рассуждать о необходимости срочных демократических преобразований. Пока власть не заговорила о запрете Skype и Gmail (видимо, в целях обеспечения демократических преобразований). В условиях «путинского» общественного договора, при котором каждый волен занимается своим личным делом, всего этого не должно быть. Это же борьба, а вся нынешняя политическая конструкция построена на ее отсутствии.

Борьба так борьба. А какая? В России давно знают, что если борьба, то классовая. Настоящих других ее видов нет, все остальное — видимость. А есть ли классы в России? Что бы ни говорили, а среднего класса в России точно нет. Есть люди со средним достатком, и даже немало. Но среди них — бюрократы, малые предприниматели и офисный планктон иностранных и российских крупных (и часто государственных) компаний. Какие у этих людей общие интересы? Одни выигрывают от упрочения института частной собственности, другие проигрывают, а третьим все равно. В элите примерно то же самое, только с другим уровнем удовлетворения.

Если по Марксу ничего не получается, так это потому, что Маркс описал ситуацию при капитализме, а в России капитализма нет. Где свободная конкуренция? Где защита от монополизации? Где институционализированные правила игры? Где, в конце концов, эффективность как высшая ценность? (Высшая ценность — это, конечно, целесообразность, причем не только для власти и элит, но для всего общества. А в России структура вроде «Газпрома» может нести убытки из политических соображений, а москвич скорее купит себе внедорожник за 40 тысяч долларов, чем пожертвует 4 тысячи рублей на ремонт дороги к даче. «Свое» всегда дороже, в прямом и переносном смысле.)

Но если классы в России не выстраиваются по капиталистической парадигме, то это еще не означает, что их нет. Просто парадигма другая. Если при капитализме классы построены по функциональной роли в производстве, то в современной России определяющим фактором является природа доступа к процветанию или, другими словами, степень включенности.

С этой точки зрения существуют, на мой взгляд, три класса в России.

Первый — политически включенные граждане, или же политико-экономическая элита. Это люди, принадлежащие к той довольной редкой группе лиц, которая утверждает правила игры и ради прямого процветания которой эти правила принимаются и применяются. Среди них, безусловно, конкуренция есть, но доминирует общий интерес в продолжительном существовании нынешнего устройства, которое так удачно обеспечивает их необходимыми ресурсами, правами, полномочиями и свободами.

Второй — индивидуально включенные граждане. Это люди, которые смогли найти различные экономические ниши для себя в современной российской экономике и тем самым процветают благодаря нынешней системе, но далеко не до такой степени, как первая группа. Эта частичная «включенность» дает им необходимые финансовые и прочие ресурсы для той индивидуальной модернизации, о которой я писал выше. При этом включение в российскую системную среду сугубо инструментально и призвано обеспечить доступ к более комфортным, несистемным и часто нероссийским средам физического и виртуального обитания.

И, наконец, третий класс — невключенные граждане. Они существенным образом не участвуют в новой, «процветающей» России, видя и Европу, и московский «гламур» лишь по телевизору или сквозь толстые витринные стекла. Они больше, чем другие, привязаны к стране, не имея ни ресурсов, ни перспектив физического или виртуального выхода за ее пределы, но вместе с тем меньше, чем другие, получают от нее выгоду.
Отношения между этими классами конфликтные. Процветание политически включенного класса зависит напрямую от их огораживания от остальных. Система не может им гарантировать достаточно ресурсов, если она должна попутно обслужить и широкие массы. Поэтому политическая структура должна быть закрытой, но и не только она; эта новая номенклатура, как и прежняя, живет, кушает, работает и отдыхает там, где остальные россияне не бывают, и делает вид, будто других россиян нет даже на тех дорогах, по которым они ездят.

Индивидуально включенные россияне видят процветание политически включенных, но не надеются попасть в их число и даже их презирают. В то же время, построив вокруг себя свои индивидуальные миры и стремясь их защитить от той неуверенности, которая и является краеугольным камнем российской жизни, они сами отгораживаются от всех остальных. Счета за границей их защищают от напастей сверху, стальные двери — снизу. Для психологического и прочего комфорта они стараются не замечать невключенных граждан, которых, конечно, также презирают. И даже «своих» избегают, предпочитая создание виртуальных сообществ в интернете участию в коллективном решении конкретных общественных задач.

А невключенный класс, отчаявшийся когда-нибудь начать процветать, тем не менее подражает поведению «высших классов», не видеть которые он попросту не может. Они не хуже других участвуют в приватизации общественного достояния. При этом они отказываются от участия в политической жизни страны, к которой принадлежат, но которая не принадлежит им. Презрение к «высшим классам», безусловно, есть, но есть также презрение к самим себе и почти полная уверенность в том, что народ имеет ту власть, которую заслуживает.

Наличие таких классов было бы не такой большой бедой, если бы не одно обстоятельство. До недавних пор каждая из этих групп жила в полной уверенности в том, что у нее своя Россия, автономная и не соприкасающаяся с теми Россиями, в которых живут другие. Каждый, как по геометрически параллельным линиям, мог ходить сколько угодно далеко без страха столкнуться с другими.

Потом линии неожиданно сошлись. Сошлись эти линии в Химкинском лесу и в районе планировавшегося «Охта-центра» в Петербурге, где амбиции больших людей столкнулись с интересами маленьких. Сошлись они в горящих лесах и торфяниках, где ощущение защищенности в сильном государстве оказалось дымовой завесой. Сошлись они, наконец, на Манежной площади, когда власть онемела и на минуту показалось, что исчезла совсем.
Самым страшным как в лесах, так и на Манежке была не беспомощность властей и даже не наличие угрозы жизни людей, а нехватка достоверной информации. В отсутствие рынды страх множится. Пожары надвигаются или отступают? В метро спускаться безопасно или нет? Кого слушать? Кому верить? Куда бежать?
Публичное пространство — площади, на которых мы гуляем, транспорт, на котором мы едем, даже воздух, которым мы дышим, — оказалось настолько атомизировано, так растаскано по разнымм карманам, что люди перестали это пространство ощущать как общее. Оно стало не своим, неведомым, угрожающим.

И тут стало понятно, что мы не можем все жить в своих разных Россиях, даже если у нас синий паспорт и право на вылет, Россия у нас одна. Вот с чего, оказывается, начинается Родина — с осознания, что мы вынуждены делить одно пространство с людьми, которых мы не знаем и знать не хотим, с которыми мы не согласны и с которыми мы не желаем общаться, но которые так же, как и мы, пытаются распространить свои правила, свои принципы, свои защитные механизмы на те пространства, которые мы до недавних пор считали исключительно своими собственными.

Политика — искусство нахождения общего языка с теми, с кем у вас нет ничего общего, кроме общественного пространства. Именно для этого существуют и партии, и выборы, и СМИ, и гражданские организации, и «парламенты для дискуссий». Существуют для того, чтобы научиться делить то, что мы хотим для себя, но не можем до конца освоить. Для этого в демократии учатся мириться с потерями — потому что мы знаем, что они не полные. И не слишком радоваться победам, понимая, что они не окончательны. Вот все-таки для чего нужна России демократия — чтобы в метро спускаться было не страшно. Ведь метро, как и страна, одно на всех.