Московский День города — 2011 с самого начала отличался от всех предшествующих двумя бросающимися в глаза обстоятельствами.

Во-первых, тем, что городской праздник впервые со времени его возрождения в 1997 году был торжественно открыт не на Тверской площади, перед мэрией, а на Красной площади, перед Кремлем — причем с участием его «титульного» обитателя. Что, в лучших византийских традициях, должно было явственно продемонстрировать: глухое отчуждение между Кремлем и Тверской, 13 с приходом нового мэра наконец преодолено.

И во-вторых, тем, что президент Дмитрий Медведев, согласившись открыть городской праздник, основное внимание в своей речи уделил не перечню достижений, как этого требует поздравительный канон, а своей любимой теме предстоящего совсем скоро расширения столицы и выноса федеральных учреждений далеко за МКАД — не смущаясь, что тема эта, мягко говоря, весьма далека от праздничной благости.

За два месяца, прошедшие с момента неожиданного выдвижения президентом Медведевым идеи выноса федеральных учреждений далеко за пределы МКАД и беспрецедентно энергичных мер по воплощению ее в жизнь, все уже поняли, что задумка эта очень ему дорога. Но, несмотря на сразу возникший переполох в СМИ, не все задумываются, почему. Ведь речь, на первый взгляд, идет о сугубой логистике и прагматике: если что-то и раздражает в Москве больше, чем вечные километровые пробки, так это проносящиеся мимо них «патриции в колесницах», вызывающие озлобление к власти именно в тех людях, чьей поддержкой ей больше всего хотелось бы заручиться.

Пристальный интерес к техническому решению и бурная реакция на него становятся понятнее, если мы вспомним, что бегство высшей власти из Москвы всегда диктовалось не прагматичными, а сугубо личными, эмоционально окрашенными соображениями ее носителей. И всегда влекло за собой прямо-таки метафизические последствия.

Иван Грозный, для которого кремлевские палаты на всю жизнь остались связаны с унижениями, вынесенными им в детстве, во время боярского регентства, и с московским восстанием 1547 года, вынашивал планы по переносу стольного града в Вологду. Но в результате царь остановился на более изощренном (под стать своему уму), но сокрушительно эффективном способе избавиться от «нежелательного семантического поля», связанного с великокняжеской столицей, учредив опричнину с центром в Александровской слободе, в ста километрах от Москвы. А на другой стороне реки Неглинки, где-то между нынешним МГУ и «Романов-синема», выстроил ее «представительство» — Опричный дворец. «Опричнина», ставшая синонимом зверств и беззакония, была довольно скоро отменена, но в Кремль Иван Грозный больше не вернулся. Но это сделали его дети и наследники, признав провал первого опричного проекта.

Более ста лет спустя Петр I, проведший, кстати, детство преимущественно в подмосковном в те времена Преображенском, тоже имел все основания ненавидеть Москву и бояться ее. Во время стрелецкого бунта 1682 года на глазах у 10-летнего мальчика обезумевшая толпа разорвала его родного дядю, а Кремль и все его обитатели на несколько месяцев оказались фактически заложниками в руках озлобленных и нетрезвых вооруженных людей. Петр I на всю жизнь остался подвержен множеству неврозов, тиков и фобий, но вот «стокгольмским синдромом» будущий победитель шведского короля явно не страдал: повзрослев, он безжалостно расправился и со стрельцами, создав вместо них регулярную армию, и с Москвой, основав на чистом месте собственную, еще более радикальную «опричную столицу», которая, в отличие от Ивановой, продержалась полные двести лет.

Перенос в марте 1918 года госучреждений обратно в Москву диктовался, на первый взгляд, вполне прагматическими соображениями — угрозой захвата Петрограда прорвавшими фронт немцами. Но вот что интересно: лишенные каких-либо моральных или исторических комплексов ленинские комиссары могли занять любой современный офисный комплекс, каких в центре Москвы тогда уже хватало (например, то самое здание на Старой площади, которое позже стало аппаратом ЦК КПСС, а еще позже — администрацией президента; или огромный билдинг страхового общества «Россия», позже облюбованный ЧК). Но они предпочли въехать в Кремль, хотя этот обширный музейный, ритуальный и церемониальный ансамбль был откровенно плохо приспособлен для управленческих нужд и к тому же поврежден во время недавних уличных боев.

Кремль даже пришлось расчищать своими силами — отсюда знаменитый сюжет «Ленин на субботнике». Ленину было не в лом потаскать бревнышки, потому что, хоть он и не веровал ни в бога, ни в черта, смысл и важность символических жестов понимал прекрасно. Заняв Кремль, большевики продемонстрировали, что под видом «всемирной интернациональной пролетарской революции» собираются возрождать Великое княжество Московское. Что с переменным успехом и делали в течение следующих 70 лет.

Эти факты русской истории достаточно известны. Менее бросаются в глаза примеры двух неудавшихся «опричнин» — это, во-первых, целых две, чрезвычайно дорогостоящие, попытки Екатерины II выстроить роскошный дворцовый ансамбль в подмосковном селе Черные грязи (известном сейчас как Царицыно); и, во-вторых, маниакальная эпопея Юрия Лужкова с Москва-Сити — новым «финансово-деловым центром Москвы».

Обе они, казалось бы, несли под собой вполне прагматичные основания: необходимость иметь в Москве приличествующую царскую резиденцию, сопоставимую с петербургским Царским Селом и прусским Сан-Суси, и необходимость иметь в Москве же приличествующий деловой центр, сопоставимый с лондонским Сити и нью-йоркским Даунтауном. И обе затеи с треском провалились, несмотря на щедрое финансирование и привлечение лучших архитекторов — Казакова с Баженовым в одном случае, сэра Нормана Фостера — в другом.

Недостроенный Царицынский дворец простоял двести лет в руинах, и никто не понимал, что с ним делать, пока оборотистый Лужков, тоже не ведающий, кстати сказать, каких-либо комплексов, кроме строительного, не приспособил его (не без труда преодолевая историческую память места) под парк отдыха. Сити, слава Богу, не в руинах, но достройка и заселение его идут с большим скрипом, а новый московский мэр прямо называет его «градостроительной ошибкой», хотя обычно от прямой критики своего предшественника старательно воздерживается.

Попытки эти были обречены на неудачу, потому что под прагматическими причинами не таилось в этих случаях никакой метафизики. Ну зачем Екатерине было бежать из собственной блестящей столицы, Петербурга? Неудивительно, что она со временем охладела к вполне разумному проекту полноценной московской резиденции. Что же касается Сити, то, хотя по словам известного москвоведа-мистика Рустама Рахматуллина, «Московское Сити, конечно, метафизично — как тридесятый вариант опричнины, то есть расцентровки Кремля, как новый, высотный вызов ему», если вдуматься — зачем Юрию Михайловичу, который, как говорили в двухтысячные, «в каждую московскую новостройку вбивал гвоздик, чтобы повесить свою кепку», было бы учреждать опричный дворец через реку от собственной мэрии? Неудивительно, что даже этот эталонный «эффективный менеджер» так и не смог довести собственную амбициозную идею до ума.

Если теперь снова обратиться от исторических экскурсов к нашим дням, то вывод напрашивается один. Как человек, Дмитрий Анатольевич Медведев — ленинградец, даже купчинец. Но как государственный муж, сановник и президент, он сформировался за кремлевскими стенами. Похоже, и у него настойчивое стремление вырваться за их пределы диктуется не одними только прагматическими, но и эмоциональными соображениями. И следовательно, имеют шансы быть реализованными. Как москвича, уставшего от пробок, меня это однозначно радует. Как гражданина России — заставляет задуматься.