Восток не кесаря, а Христа: кто мы в этом мире?

Кто мы в этом мире? Чем является или должна быть российская цивилизация? Можно ли считать её уже сложившейся или она пока существует как проект? Что отличает русскую идею от западноевропейской? Почему уже два столетия поиском ответов на эти вопросы озабочены лучшие умы, размышляет доктор философских наук, профессор, главный научный сотрудник Института философии РАН Вадим МЕЖУЕВ.

– В начале 90-х многие наши соотечественники были потрясены теми несправедливыми обвинениями, которые зачастую выдвигались в адрес России и русского народа. Сейчас былое смятение умов, кажется, прошло. И уже мало кто воспринимает разговор о русской идее как подозрительное занятие, способное обособить нас от «цивилизованного» мира. Не означает ли это, что пришло понимание России как суверенного государства, обладающего своими национальными интересами, которые оно вправе отстаивать в отношениях с другими странами и народами?

– На мой взгляд, то, что в истории отечественной философско-исторической мысли называлось русской идеей, не следует отождествлять с национальным интересом, действительно играющим важную роль в политической практике любого государства. Россия не исключение. Никто не станет отрицать наличия у неё национальных интересов. Однако интерес и идея – не одно и то же.

Различие трудно уловить, если оставаться в пределах существования одной нации. Но оно становится очевидным с учётом её принадлежности к более широкой общности – цивилизации.

При всём несходстве своих интересов нации одной цивилизации выражают принадлежность к ней в общей для них идее. Речь об осознании цивилизационной идентичности, некой объединяющей системе ценностей. Интерес – то, что каждый хочет для себя, идея – что считает важным и нужным не только для себя, но и для других, в принципе – для всех. Народ, как и человек, имеет свой интерес, но далеко не у каждого есть идея, которую можно сообщить другим.

Для Европы таким народом стали древние римляне. Рождённая ими идея, выраженная, прежде всего, в основных постулатах римского права, стала путеводной нитью последующего становления западной цивилизации.

– Когда в нашем обществе возник запрос на русскую идею?

– После победы над Наполеоном. Оказавшись в самой гуще мировой политики, мыслящая часть общества задумалась над тем, как наша страна связана с Европой и чем отличается от неё. Тогда впервые заговорили о «русской идее». Это стало своеобразным ответом на европейскую идею, вылившись либо в её поддержку, либо в резкое оппонирование ей.

Веру Виссариона Белинского, что «Россия есть страна будущего», разделяли многие выдающиеся умы того времени. Правда, вопрос решался не посредством научных расчётов и прогнозов, а почти что на интуитивном уровне восприятия. В том смысле, что идею России до конца знает только Творец. Об этом писали задолго до того, как Россия стала предметом экономического и социологического анализа.

Существенно, однако, то, что обращение к русской идее было обусловлено желанием философов не обособить Россию, а наоборот, найти общее, что уже само по себе свидетельствовало об определённой европеизации отечественной мысли. Величие страны она усматривала в преодолении ею своего национального эгоизма во имя сплочения всех христианских народов.

В этом смысл знаменитого определения, данного Владимиром Соловьёвым в статье «Русская идея»: нация – не то, что «сама думает о себе во времени, но что Бог думает о ней в вечности». Россия в представлении Соловьёва уже сложилась как мощное национально-государственное образование и в таком качестве не нуждается ни в какой идее. Русская идея – отражение не существующей реальности, а стоящей перед страной религиозной и нравственной задачи, смысл которой в том, чтобы жить в соответствии с моральными нормами христианства. Она есть осознание ответственности перед Богом, своей необходимости быть не только национальным, но и христианским государством.

– Действительно, в таком понимании нет ничего националистического. Почему же в этом стали подозревать славянофилов, которым принадлежит несомненная заслуга в разработке русской идеи?

– Славянофилы хотели не обособить Россию от Европы, а призвать её к совместной защите христианских начал человеческой жизни от обездуховляющего зла западной цивилизации, которая, как уже тогда было очевидно, всё более распространяется по континенту. Не то чтобы славянофилы были против гражданских прав и свобод (ни один из них не защищал крайних проявлений самодержавия или крепостного права), но эти институты сами по себе, думалось, не способны служить основой подлинно человеческой жизни. Нация, желающая устроить общество не только «по разуму», но и «по совести», решает проблему в прямой зависимости от признания безусловного превосходства морали над правом, внутренней (духовной) организации жизни над внешней (социально-политической).

Общественный идеал воспроизводит не гражданские структуры античной демократии и республиканского строя, а изначальные формы христианской «духовной общины», связующей всех узами братской любви.

В этом смысле русская идея – продолжение римской, но только в её особом, православном понимании. Обе они – суть вариации на тему универсальной цивилизации, способной объединить все народы, но по-разному трактуют природу этой универсальности. Если римская идея делала упор на формально-правовые структуры гражданского общества, то русская – апеллировала к духовному единению людей в лоне христианской Церкви («соборность»). Столь разное толкование объясняется, на мой взгляд, разным пониманием того урока, который «первый Рим» преподал миру.

– В чём состоял этот урок и как он был осознан в России и Европе?

– Они по-разному ответили на вопрос, волновавший и Средние века, и Новое время: почему погиб «первый Рим»? Для Запада причиной представлялась измена республиканским идеалам, что привело, в конечном счёте, к режиму личной власти, цезаризму, уничтожению гражданских прав и свобод. Симпатии были на стороне республиканского Рима, в противоположность имперскому. Свою собственную задачу Запад видел в восстановлении республиканских и демократических ценностей и институтов. Хотя путь Европы к демократии не был простым и скорым, не раз сопровождался созданием тех или иных подобий Римской империи, в целом он знаменовал собой возвращение (на новой основе, конечно) к принципам гражданского общества и правовой демократии. Гражданские права и свободы стали для Запада моделью будущего мирового устройства, прообразом универсальной цивилизации.

Иной версии гибели Рима придерживался «второй Рим» (Византия), а вслед за ним и Россия. По этой версии Рим погиб по причине своего язычества, то есть с христианской точки зрения – бездуховности, повлекшей за собой моральную деградацию власти и граждан. Языческие боги не смогли охранить людей от эгоизма и произвола частных лиц, от взаимной ненависти и постоянной вражды, от состояния, когда каждый сам за себя и ему нет дела до других.

Идущая из раннего христианства идея ответственности каждого не только за себя, но и за всех – ответственности, разумеется, не юридической, а моральной – которую я назвал бы этикой православия, и легла в основу русской идеи. Она не позволяет человеку быть счастливым в мире, в котором ещё так много горя и страданий. Если целью христианина является спасение души, то в её православном понимании ни один не спасётся, если не спасутся все. В одиночку, когда каждый только за себя, не получится. Этика православия строится не просто на идее справедливости: каждому по делам его (такая справедливость есть и в аду), а на любви и милосердии ко всем «униженным и оскорблённым».

– Но разве полного избавления людей от унижений и оскорблений можно достичь посредством одного лишь милосердия, без утверждения в обществе гражданско-правовых институтов?

– В этом пункте вопрос о будущем России, приемлемом для неё типе цивилизации, несомненно, может быть решён с учётом и того, о чём говорили русские западники. Они были во многом правы, усмотрев главное зло русской жизни в сохраняющемся самодержавии, связав это будущее с переходом к республике или хотя бы конституционной монархии. С их точки зрения основная проблема, стоящая перед Россией, лежит в сфере государственной жизни, требующей коренных социально-политических преобразований. Главным препятствием на пути к политической свободе является здесь низкая правовая культура её населения – не только народа, но и большей части интеллигенции.

В статье выдающегося русского правоведа Богдана Кистяковского «В защиту права (Интеллигенция и правосознание)», опубликованной более ста лет назад в знаменитом сборнике «Вехи», особо подчёркивался крайне низкий уровень правосознания интеллигенции, недооценка и даже принижение ею значения права: «…из всех культурных ценностей право находилось у неё в наибольшем загоне».

Пренебрежение правом свойственно, разумеется, и остальным слоям общества, включая тех, кому, казалось бы, по самой их функции предписано стоять на страже – государственным и судейским чиновникам. Но именно интеллигенция несёт за это особую ответственность – поскольку, будучи наиболее мыслящей частью российского общества, она так и не смогла внедрить в его сознание представление о первостепенной роли права, ничем не уступающего по значимости религии, морали и искусству. Русская культура, как бы высоко ни ценить её, так и не смогла выработать противоядие от правового нигилизма, оборачивающегося на практике беспределом. А что не стало органической частью национальной культуры, не имеет шанса и на превращение в норму общественной и государственной жизни. Этим, по-видимому, объясняются многие наши сегодняшние неустройства…

– Но разве дело только в упущениях прошлых веков? А попытка «младореформаторов» проводить преобразования по зарубежным лекалам не привела к разрушительным последствиям?

– Да, явная неудача либеральных реформ 90-х, проводившихся по рецептам западной науки, невольно наводит на мысль о том, что не всё срабатывает на нашей почве. Россия как бы не укладывается полностью в научное ложе, созданное по меркам западного общества, не открывается принятым там стандартам научного объяснения и анализа. Что-то сохраняется в остатке, что затем ломает расчёты и рушит ожидания.

Как России порой трудно понять Запад (не говоря уже о том, чтобы быть им), так и Западу трудно понять Россию, представить её в терминах собственной научной рациональности.

Ситуация, казалось бы, типичная для встречи одной цивилизации с другой. В действительности не всё так просто, как может показаться на первый взгляд. Россию трудно представить и как совершенно особую, окончательно сложившуюся, во всём отличную от Запада цивилизацию, хотя подобные попытки предпринимались и предпринимаются сейчас. Русскую идею сближает с европейской поиск такой парадигмы исторического развития, которая имела бы характер наднациональной, универсальной истины. Вот почему Россия по своей идее – не просто одна из многих, а страна, равновеликая Западной Европе. Тоже Европа, пусть и Восточная. Она – часть большой Европы, которая состоит из двух половин – западной и восточной, одна из которых тяготеет к рационально-правовой организации общества, а другая, не отрицая первого, – к его духовно-нравственной организации. Каждая из них по-своему необходима. Откажись от одной из них – и вся Европа, рано или поздно, окажется в тупике.

На Западе этот тупик переживается как «закат культуры», у нас – как недостаток цивилизации. Россия с её духовностью отнюдь не является примером благополучной и процветающей страны, но и интеллектуальный Запад испытывает явное беспокойство по поводу своей культуры.

Если Запад осознаёт себя как уже сложившуюся цивилизацию, то Россия – как только идею, существующую более в голове, чем в действительности. Подобное направление мысли выходит на первый план там, где реальность находится ещё в состоянии брожения, не отлилась в законченную форму, не застыла в своей цивилизационной определённости.

Цивилизация – вовсе не благо, если лишена одухотворяющей силы культуры. Цивилизация – это «тело» культуры, тогда как культура – «душа» цивилизации. Преодоление разрыва между цивилизацией и культурой стало для русской мысли главным идейным поиском.