Трения между поляками и русскими, обострившиеся в последнее время, нередко вызывают недоумение. Мол, непонятно, что же эти народы не поделили. При этом представители последних с трудом могут объяснить, в чем причина этих трений. Русские, сталкиваясь с польской озлобленностью, обыкновенно ссылаются на старый образ из крыловской басни про собачку Моську, которая «знать, сильна, что лает на слона!». Поляки же пускаются в рассуждения о «ценностной пропасти» между двумя культурами и объясняют озабоченность русским вопросом некой «российской угрозой», которая постоянно нависает над их страной. При этом ценностями русской культуры называют то, что в самой русской культуре имеет обыкновенно выраженно негативное восприятие. Оба объяснения слабы, так как представляют односторонний взгляд, притом еще и оскорбительный для другой стороны. Глубинная же причина ситуации ими никак не затрагивается: они описывают не основания для конфликта, а лишь выводы из него.

Полагаю, что противоречия между русскими и поляками носят не столько конъюнктурно-политический или ценностный, сколько идентитарный характер. У нас противоречащие и даже взаимоисключающие идентичности, и в этом корень проблемы.

Вообще, идентичность всегда имеет ностальгическую природу, она структурирует нашу коллективную память, и поэтому ее рассмотрение нельзя отделить от исторического самосознания, от представления о том, каким было прошлое — русское, польское или какое-либо другое. Многажды отмечалось, что каждый народ имеет свой «золотой век» в истории. И это не просто «лучшее время» на его памяти, а иногда и вовсе не лучшее. Но это эпоха, на воспоминаниях о которой основано его историческое самосознание и его идентичность. Это как бы иден-титарное зеркало, глядя в которое он видит, кто он такой.

Несомненно, что для русских «золотой век» — это Киевско-Новгородская Русь, «Русь Владимира», то есть Русь X–XII вв. Основы нашего самосознания запечатлены в т.н. Киевском цикле былин и в многочисленных сказках о русских князьях и богатырях. Согласно с представленной в них картине прошлого писались и учебники русской истории и в имперское, и в советское время. Как не раз отмечалось исследователями, в образе былинного князя Владимира Красно Солнышко сошлась память сразу о двух великих князьях — о Владимире Святом и о правившем более чем веком позже Владимире Мономахе. Эта былинная Русь — образ идеального русского прошлого, идеального правителя, идеальных заступников земли Русской, идеального уклада жизни.

Далее — катастрофа XIII в., т.н. «монголо-татарское нашествие» и последовавшее иго. Вся русская история в дальнейшем — это история преодоления той катастрофы и ее последствий. Как сопутствующее той катастрофе событие воспринимается западная агрессия того же века, крестовые походы, которые тогда обрушились и на Русь, и на Византию (был надолго взят Константинополь, по-русски — Царь-град, то есть город, в котором сидел наш царь, да и наш патриарх). Далее продолжение той катастрофы — события XIV–XVI вв., когда турки и поляки подчинили себе почти всю православную ойкумену. Это та же ситуация: опять двойная агрессия — с Запада и с Востока, направленная на подчинение ослабленных православных народов, ослабленной Русской земли.

Вся политика России с того времени была основана на двух констатациях: Московское государство — единственное независимое на Русской земле и единственное независимое во всем православном мире, а потому перед ним стоят две задачи: воссоединить Русскую землю и освободить единоверные народы. Такова, если угодно, главная проблематика русского исторического нарратива, такова идейная основа всей русской политики с XIV по ХХ век. И хотя после 1917 г. эта идеологическая линия была сломлена и государство стало руководствоваться иными понятиями и мотивациями, тем не менее даже в СССР власть во многом прибегала к этим же старым идеологическим формулам для обоснования и легитимации своих действий. И неудивительно — русская идентичность вынуждала с собой считаться, хотя бы в некоторой степени.

«Слово о погибели Русской земли» — это название не только гениального литературного произведения XIII века, но и почти всей дальнейшей русской культуры. Ностальгия помогает обрести четкое самосознание еще больше, чем зримая реальность, — и ностальгия по утраченной единой Русской государственности определила все русское самосознание, да и вообще все то, что мы можем назвать русскостью.

Важно подчеркнуть, что идентичность, формировавшаяся на основе православной культуры, обладала значительным своеобразием по сравнению с тем, что в это же время творилось на Западе. Основы русской идентичности — это такие понятия, как «Русская земля» (каноническая территория Русской Церкви, со временем осознанная как святая), «русская вера», а также «русские люди» — то есть люди русской веры, живущие на Русской земле. И благодаря тому, что в каждой деревне священник доносил до прихожан эти формулы самосознания, русская идентичность к XIV–XV вв. утвердилась на Русской земле повсеместно и во всех социальных слоях. Что, опять же, очень сильно отличало русскую ситуацию от западной, и конкретно — от польской. Там, как показывают исследования, утверждение этнической идентичности в широких слоях населения происходило значительно позже, в раннее Новое время, в XIX и даже нередко в ХХ веке. А сама идентичность становилась и развивалась другими путями.

Что же с поляками? Польский «золотой век» — это период XVI–XVII столетий, это Первая Речь Посполи-тая, шляхетская республика. По идее, поляки тоже могли бы ностальгировать по пястовской Польше, но этому помешали два обстоятельства. Во-первых, ее история не закончилась катастрофой, между тем именно катастрофа рождает то чувство всеобщей ностальгии по утраченному, которое и претворяет в сознании народа предшествующий ей период в «золотой век» истории. Во-вторых, более поздняя эпоха Первой Речи Посполитой была гораздо ярче и культурно значимей. Это государство занимало собою всю Западную Русь, то есть ту священную Русскую землю, возвращение которой уже в XV–XVI вв. стало главным нервом русской жизни, главной задачей всей политики Московского государства. Мало кто из поляков помнит, как осуществлялось подчинение русских земель, когда именно была захвачена Червонная Русь, как подчинили Под-ляшье и Волынь, как заключаласьЛюблинская уния. Но все западнорусские земли ощущаются как «свои», как пространство польской истории, политики и культуры.

Этот польский «золотой век», так же как и русский, закончился катастрофой. И хотя уже события середины XVII в. можно назвать катастрофичными, все же та катастрофа, которая окончательно закончила этот «золотой век», — это разделы Речи Посполитой в конце XVIII столетия. Вся дальнейшая польская история — это ностальгия по утраченной государственности и по утраченному с нею национальному единству, это история борьбы за восстановление Польши. Лозунг «воссоздания Польши в границах 1772 года» — важнейший для всей польской мысли с XVIII века и по ХХ век.

Замечу, что польская идентичность для того времени — это идентичность в первую очередь сословная, она определялась формулой «польский народ шляхетский». Весь XIX век лучшие польские умы были увлечены вопросом, как эту польскость, а значит, и эту ностальгию по утраченной Польше, внушить «простому люду», и надо сказать, немало преуспели в этом. И все же сословная ограниченность поль-скости мешала организации польского сопротивления даже еще и в прошлом столетии. Важнейшей проблемой было то, что тот «простой люд», на который рассчитывали поляки, был этнически очень разный: количественно б?льшую его часть составляли русские крестьяне, которые (в отличие, кстати, от польских) имели довольно определенные понятия о том, кто они и чем они отличаются от поляков (своей «русской верой»). Еще Т. Костюшко писал о том, как можно и как нужно сделать «rusin w naszych» поляками по самосознанию, и уже он отметил, что главным орудием для этого может быть только католическая религия, распространение католической веры.

Как мы знаем, осуществить это так и не удалось, а после Второй мировой войны Польша была возвращена в свои пястовские границы. И в этом можно усмотреть некоторый надлом современного польского самосознания: границы соответствуют не той Польше, по которой оно ностальгирует. Польша теперь телом в Центральной Европе, но душой по-прежнему в Восточной, что определяет всю польскую восточную политику. А в Польше, кстати, почти вся политика, и даже не только внешняя, так или иначе сводится к восточной.

Так русская и польская идентичности, сформировавшиеся в современном своем виде в разные эпохи и ностальгирующие по очень разным столетиям, пересекаются территориально: вся Западная Русь (состоящая ныне из Украины и Белоруссии) — это пространство, которое привыкли считать своей национальной территорией и русские, и поляки. Главным противником в деле восстановления русского единства всегда представали поляки. Главным противником восстановления Речи Посполитой в границах 1772 года всегда были русские.

На этом противоречии основана и принципиальная разница в восприятии исторических событий и политики в отношении друг друга.

Разделы Польши в XVIII веке — радостное событие русской истории, объединение русских земель, и трагедия для поляков. При этом поляки не понимают, почему России было так важно разделить Польшу (и вынуждены для объяснения этого придумывать некую «русскую тягу к агрессии»), а русские, со своей стороны, не понимают, почему поляки так держатся за чужое. Для русских всегда было очень важно, что во время этих разделов Россия не взяла себе «ни пяди польской земли», не пересекла польскую этнографическую границу, а лишь возвратила себе отнятые поляками русские земли. Как Екатерина Великая в честь этих разделов выдавала медали с нанесенными на них словами «Отторгнутое возвра-тихъ», так и во всех русских учебниках они всегда описывались как возвращение отнятого. Это было величайшим национально-освободительным актом, за который, по русской мысли, поляки не имеют права как-либо обижаться на русских, ведь мы вернули себе свое, освободили «подъяремную Русь», подчеркнуто не допустив захвата ничего польского. Наоборот, от поляков ожидается покаяние за извечную агрессию.

То же и с 1939 годом. На русских произвел огромное впечатление польский захват западнорусских земель в 1920 г., и всесторонняя общественная поддержка, которая сопровождала операцию по возвращению отторгнутых территорий в сентябре 1939 г., опять же, не имела под собой какой-либо агрессивной по отношению к Польше формы мысли: Советский Союз лишь возвращал оккупированные поляками земли и, как тогда это по-большевицки формулировалось, восстанавливал территориальную целостность украинской и белорусской наций. При этом Москва подчеркнуто не переходила этнических границ польского народа, нарочито отказываясь от агрессивности в отношении собственно польских территорий. Но для поляков это все выглядело (тогда и сейчас) совершенно противоположным образом: в 1920 г. Польша не оккупировала западнорусские земли, а восстанавливала свои «исторические границы», а в 1939 г. СССР совершил не национально-освободительную операцию, а агрессию в отношении Польши. Это то различие в восприятии, которое никогда не исчезнет: оно основано на различных структурах польской и русской идентичности.

Из этого проистекает и принципиальное различие во взгляде друг на друга, на понимание польского в русской культуре и русского в польской.

Кто такие поляки для русских? Русский «золотой век» помнит поляков в их пястовских границах. Если заглянуть в русскую средневековую литературу, то это какой-то чуждый народ на западе: выражение «сгинул меж чехом и ляхом» означало то, что человек пропал — удел обыкновенно плохих героев. Потом поляки — это чужеродные агрессоры, « паны », накинувшие ярмо на значительную часть Руси, стремящиеся захватить Москву и неволящие русскую веру. А еще позже — побежденный враг, наказанный самой историей за свою агрессивность, но теперь обезоруженный и потому безопасный. Примерно тогда же, в XIX в., в связи с распространением славянофильских идей, поляки предстали еще и как отрекшиеся от православия Кирилла и Мефодия «предатели славянства», что дополнило и их «предательство» русского царя, то есть факт польских восстаний. Примечательно, что образ «поляков как предателей» настолько глубоко засел в русское мышление, что вновь проявился уже в 1980–1990-е гг. И тогда же — новая трактовка польского народа как «вечного слуги», который, будучи не способен к самостоятельной жизни, убегает от одного хозяина к другому. В конечном счете — «какой-то небольшой народ у наших западных границ», все более окрашивающийся в цвета «параноидальной русофобии», снова описываемой как проявление комплекса «вечного слуги» по отношению к «бывшему господину».

И принципиально отличное польское восприятие русских. Для польского «золотого века», для эпохи Первой Речи Посполитой «русские» — это православные и униатские массы населения ВосточныхКресов, отличные от поляков не только религиозно, но и социально. Восточные же русские, то есть те, которые жили за границами Польши, вообще не воспринимались как «русские». Для польского мышления «Русь» ограничивалась восточными пределами польской государственности, а дальше жили «москали», к «русским» отношения не имевшие.

Однако уже с XVI–XVII вв. для польских политиков стало важнейшей проблемой, точнее угрозой, которая нависала над их властью над Креса-ми, — общее русское самосознание населения в обеих частях Руси. И вся польская мысль была направлена на то, чтобы обосновать раздел Руси, чтобы уничтожить общее русское самосознание, противопоставив русских по обе стороны польской границы друг другу как разные народы. Москалей в XIX в. переименовали в «россиян», но при этом надо учитывать, что если для русской культуры Россия — это высокопарное наименование Руси, для польского языка это совсем другое слово, подчеркивающее отличие Восточной Руси от Руси польской. Далее русское население Западной Руси было переименовано в украинцев и белорусов, а сам этноним «русский» приобрел отчетливо пейоративное значение. Так родилась польская русофобия — целая идеология, отрицающая актуальное существование русского народа, да и вообще чего-либо русского.

Национально-освободительная политика России воспринималась как агрессия, и постоянная необходимость противостоять ей создало образ России как вечно агрессивной державы. Это осмысливалось не просто как конфликт с соседом, но в общем контексте цивилизационного мышления поляков (Польша как «форпост христианства» на Востоке, Польша как светоч европейских ценностей, народ-мессия и т.д.), что приводило к осмыслению России в качестве культурного врага. Так польская идентичность конструировалась на основе российского антиобраза. Возникает восприятие России как «страны зла» и как идентитарного антипода поляков. Те же «русские ценности», как их формулирует польская культура, являются всего лишь перевертышами того, что осознается как «польские ценности», а «российская действительность» традиционно описывается по модели, собирающей все самое худшее, что может вообразить себе поляк. Но главное: это не русская страна, а «российская», и живут в ней некие «этнические россияне».

Поляки не помнят русского «золотого века», они не помнят русского единства, для них его не существует. А то, что оно есть для самих русских, вынуждает их к активному отрицанию русскости. Русских нет, есть россияне, украинцы и белорусы. Русской земли нет, есть российская и польская, на которой живут украинцы и белорусы. И т.д. Так, даже в самом польском языке невозможно выразить существование русского народа. Например, как перевести на польский язык фразу «80% россиян составляют русские»? Дословный перевод невозможен. Для поляков русских просто нет. И в этом важнейшая проблема для наших взаимоотношений: с одной стороны, русские не хотят признавать каких-либо польских прав на Русскую землю (и оговорюсь, что, на мой взгляд, это обоснованно: любой народ имеет право на самозащиту на своей исторической территории), а с другой стороны, поляки не хотят признавать существование народа, для которого вся Русь — своя земля и свое священное пространство. Они не знают о русских, они готовы иметь дело только с россиянами, то есть с воображенным в польской культуре народом, который по своей идентичности имеет отношение только к землям на восток от границ Первой Речи Посполитой.

Надо признать, раскол Руси, начатый поляками и довершенный большевиками, действительно имеет место быть и постепенно входит в народное сознание. Владимир Путин даже предположил в одном из своих выступлений 2001 г., что в XXI веке может сложиться такой новый народ — россияне. Однако мало кто серьезно отнесся к такой фантастической идее: есть факт русской идентичности, и пока что трудно представить, чтобы она полностью исчезла. Как и трудно себе представить малые народы России, отказавшиеся от своей этнической идентичности в пользу новой национальной. Русских нет в польском языке и в польском самосознании, но они есть в реальности, и от этого никуда не деться.

Итак, мы видим ситуацию, когда на одном геополитическом пространстве сосуществуют друг с другом два народа, сама идентичность которых запечатлела разные времена и разные «свои» пространства. Это различие восприятия можно увидеть по любым польским и русским текстам, касающимся судеб Западной Руси (для русских) и Восточных Кресов (для поляков).

Для иллюстрации сказанного я приведу в пример то, что мне попалось в руки сравнительно недавно. Такой случайный выбор источников оправдан тем, что для иллюстрации описанного выше можно использовать почти любые тексты русского и польского происхождения, касающиеся взаимных отношений и исторической памяти, так что критерий «что на днях под руку попало» здесь по-своему неплох. Для начала процитирую несколько мест из верноподданнических адресов дворян западнорусских губерний, написанных на имя царя Александра II1. Сборник современных, написанных разными почерками копий имеет тот недостаток, что в нем не указаны ни даты, ни имена подателей. Однако в данном случае это и не важно: такие прошения были столь типичны, что переписчики не считали нужным указывать конкретные данные, и сама их типичность, если угодно, банальность, нам и важна. Не принципиально также, были они написаны по случаю восшествия Александра II на престол или в связи с событиями 1863–1864 гг. — в любом случае именно «польский вопрос» оказывался одним из важнейших для всех дворян западнорусских губерний, что русских, что поляков. И потому почти в каждом таком адресе присутствуют своего рода краткие исторические очерки, призванные подтвердить слова автора. Они-то нам и интересны.

Вот, для начала, отрывок из обращения к царю, судя по тексту, польского дворянина Подольской губернии. К сожалению, это единственное письмо польского авторства из этой папки, однако оно достаточно выразительно и дает возможность увидеть основные моменты польского восприятия.

«Августейший монарх!.. Русь соединилась с Польшей торжественным и добровольным Люблинским договором, целыми поколениями принимала формы родственной цивилизации. Образованность и общественная жизнь ее, с незапамятных времен запечатлены характером исключительно польским! Источником силы и сохранения польского элемента, независимо от последовавших политических переворотов, есть лежащая в основании его идея народного представительства и гражданской свободы! В продолжение последнего полувека политика, противная господствующему в этом отношении духу, бывала причиной непрерывного раздора, которого безвыходное положение глубоко беспокоит всякого благомыслящего гражданина. Дворянство Подольской губернии всеподданнейше просит Ваше Императорское Величество об устранении упомянутого положения Августейшею Волею Своею! Исключительное ведущее к этому средство Дворяне Подольской Губернии усматривают в восстановлении Административного единства Польши со включением в состав ее Западного края, и с полным уважением прав вызванного в настоящее время на поприще общественной деятельности местного сельского населения».

Здесь примечательны несколько моментов. Во-первых, польский автор пишет о соединении «Руси с Польшей», а не «западнорусских земель». Несмотря на то что он обращается к русскому царю, который, разумеется, никогда не признавал и не мог признавать подчинения Руси Польше, но лишь ее части, для поляка «Русь» ограничивается только теми землями, на которых имело место польское господство, в русском же царе он видит внешнюю, пришлую власть иноземного монарха. Для него Россия — это не Русь, и царь российский — не русский царь, ибо Руси природна польская власть.

Во-вторых, ему не свойственно знание о том, когда конкретно подольские земли были включены в состав Польши: для него вся Русь вошла в Польшу по «Люблинскому договору» (напомню, большая частьПодолии была подчинена поляками задолго до этого события). Но здесь актуализируется миф о добровольном характере Люблинской унии, игравший и по сей день играющий важнейшую роль в польском мышлении о Кресах.

В-третьих, показательно, что историческая память автора очень короткая — события до XVI в. ему представляются «незапамятными временами». И это очень точно: польская память об истории Кресов «не помнит» их до польского прошлого, игнорирует непольскую культуру этих земель. Вообще, польское понятие о Восточных Кресах часто недопонимается в русской культуре: его воспринимают как обозначение территориальных пространств, тогда как оно определяет скорее культурные пространства. Помню, как-то в одном из польских книжных магазинов я взял посмотреть альбом фотографий, называвшийся «Культура Кресов» (или как-то иначе, но примерно так) и с удивлением для себя обнаружил в нем изображения памятников только польской культуры и ничего, напоминавшего бы о непольском культурном наследии этих земель. Тогда я смог ясно осознать, что такое «Кресы» для поляков: это не вообще земли (Западной) Руси, это пространство именно польской культуры. Как очень точно сказано Андже-ем Новаком во Введении к «Истории Кресов», сама эта история начинается только тогда, когда «Польша вышла на пространства православной, русской земли».

Кресы — это пространство польской экспансии, а совсем не конкретные земли со всем многообразием их истории, и именно как таковые они вошли в польское самосознание, став одной из основ польской идентичности. Такое восприятие не предполагает памяти о допольской истории этих земель, не предполагает и акцентуации их непольской составляющей в более позднее время. И автор обсуждаемого текста, начиная польскую историю своей родной земли с Люблинской унии, характеризует все, что было до польского присутствия на русских землях, как «незапамятные времена», причем даже они ему представляются уже польскими. Вся «образованность и общественная жизнь» края «с незапамятных времен» «запечатлены характером исключительно польским». То есть полностью отвергается присутствие в общественной жизни края непольской составляющей — такого как бы никогда и не было.

В-четвертых, в процитированном тексте мы видим очень отчетливое проявление польского понимания «народа» как сословной категории. «Идея народного представительства и гражданской свободы», о которой говорит автор, является сословным требованием восстановления республиканских прав шляхты, невозможных в системе Российской империи. При этом автора совершенно не смущает то, что почти все население края иноэтнично и к полякам не принадлежит не только по вере и культуре, но и по самосознанию. Гражданская жизнь края видится только шляхетской, а шляхта к тому времени здесь была уже почти только польской и полонизированной, на взгляд же автора — она была такой всегда. Так желаемое «народное представительство» Подолии оказывается «исключительно польским».

В-пятых, главной неурядицей, причиной всех бед края для автора предстает то, что Подолье включено в состав русских губерний и, тем самым, не входит в состав Царства Польского. Восстановление Польши в старых границах — главная цель его обращения к царю. То есть опять же письмо написано в ностальгии по Первой Речи Посполитой — свойстве, уже неотделимом от польской идентичности.

Теперь посмотрим письмо другого дворянина из западнорусских губерний, на этот раз из Восточной Волыни.

« После Великой, Малой и Белой России Ты теперь в Чермной, или Червонной, то есть Красной. Красна была подлинно в глазах наших предков Русь Червонная красотами своей природы, удобствами и приятностями жизни, многолюдством и веселостью жителей и богатствами земли, во всех родах обильными, давшими имя и жизнь многим городам и весям, и в числе их Житомиру, своею нескудною хлебною мерою древле славному. Любили проводить в ней время князья и княгини русские, охотно проживали в ней, но неохотно расставались с нею. Многократно посещали ее Св. Ольга и Св. Владимир и их потомки славные:многие следы их сохранились доселе в именах городов и урочищ, устоявших против превратностей судьбы, в храмах, переживших веки, и в развалинах зданий, свидетельствующих об их величии и благочестии, но многие также и изглажены, не столько впрочем временем, сколько враждебною рукою соседа завистливого, хотя и единоплеменного. Здесь, здесь на сих полях, покрытых ныне хлебом, на сих долинах, верно хранящих кости и прахи ратоборцев, решались дела великие и меч дикого татарина, остановившись в груди Русского витязя, не проник в сердце Европы трепещущей».

Во-первых, мы видим, как актуализированы автором старые русские наименования западнорусских земель: он говорит о Руси Малой, о Руси Белой и о своей Руси Червонной, объясняя ее название впечатлением давних русских предков от ее красот. Так изначально, уже на уровне имен, эти земли описываются на основе их до польского прошлого.

Во-вторых, историческая память русского автора несопоставимо более давняя по сравнению с цитировавшимся выше польским. Если для подольского шляхтича то, что было до XVI в. — уже «незапамятные времена», то для волынского дворянина наиболее памятны те самые X–XI вв., о которых в начале статьи я сказал как о русском «золотом веке». Он пишет о св. Ольге и св. Владимире, первых русских христианских князьях, и о посещении ими его родной земли; о «многих следах» русского прошлого, которые его земля хранит доднесь.

В-третьих, очень интересен момент, касающийся собственно поляков и истории польского присутствия на этих территориях: «враждебная рука соседа завистливого, хотя и единоплеменного» обвиняется в том, что она стерла («изгладила») многие следы русской культуры Волыни. Мы видим принципиально разные оценки польского пребывания на западнорусских землях: если поляк писал об «исключительно польском характере общественной жизни» его земли, то для русского польское присутствие запомнилось в первую очередь своей дерусификаторской враждебной деятельностью.

Еще один примечательный момент этого письма (немножко побочный к нашей теме, однако о нем было бы странно не упомянуть) — это слова о «диком татарине». Здесь мы имеем дело с важнейшей составляющей русского исторического сознания, касающейся катастрофы XIII в.: Русь, пав жертвой монголо-татарского нашествия, своим героическим сопротивлением защитила от варваров Европу. Этот момент, через который события XIII в. описывались как в историографии имперского времени, так и в советский период, является важнейшим для всего конструкта европейской идентичности у русских, а потому всегда воспринимался с особой чувствительностью. Здесь он использован автором для возвеличивания собственно Червонной Руси, как причастной к этому подвигу, а также, очевидно, в целях оправдания ее последующего подчинения поляками. Опять же мы видим, как конструкты местной русской идентичности укоренены в истории тех столетий, которые для поляка предстают «незапамятными».

Вот еще одно письмо из той же архивной папки. На этот раз пишет русский дворянин из г. Радомысля, что в Киевской губернии, и связано оно, очевидно, с событиями восстания 1863–1864 гг. и проведением крестьянской реформы.

«Великий Государь! Не только исконные сыны России, но и усыновленные ее граждане: Татары, Киргизы, Черкесы, Кабардинцы, Осетинцы, Евреи и другие Твоей необъятной Империи торжественно и нелицемерно заявили пред лицом целого света негодование к безумному и преступному посягательству врагов России и

беспредельную верноподданническую преданность Тебе, Великий Государь: так присуща всем сынам России несокрушимая вера в правоту ее дела и великое предназначение ее в судьбах человеческого рода, так искренне благоговение их к гражданским подвигам Твоим Великий Государь!

Ввиду этого священного, всеобщего одушевления сонма истинных сынов России, Твоих верноподданных, и гармонического ее заявления Тебе, Мудрый Царь Освободитель, становится неестественным запоздалый отклик губерний Киевской, Подольской и Волынской, искони Русской земли, колыбели Русской веры и Русской жизни, облитой Русской кровью и п?том, священной для Русского сердца и первым местом и многострадальными подвигами тысячелетней народной Русской жизни. Только освобожденные Тобою крестьяне, не только словом и делом, и жители праматери Русских городов Киева откликнулись к Тебе: дворянство же, купцы, мещане, однодворцы, Государственные крестьяне — весь Русский люд этого края, безмолство-вали доселе.

Нам ли объяснять Тебе причины, Великий Государь, их знает вся Россия. Это, во-первых, крепостное право, во-вторых, привилегированное положение в этом крае представителей польской интеллигенции и катехизиса, живых теней Прошедшего, чуждых Века и Народа, их вскормившего.

Только с освобождением крестьян и в особенности со времени признания их собственниками, освобождается здесь Русская жизнь от чуждого паразита. Отныне свободное ее проявление и развитие в этом крае, освобождаясь от чужих оков и гнета, сокрушат преграды, отделявшие ее от общего строя Русской жизни. Плоды этого переворота несомненны…

Пробуждение Русской жизни в Радо-мысльском уезде заявлено действиями крестьян, адресами многих волостей и ныне заявляется желанием всего

Русского населения города Радомыс-ля и уезда — духовенства, помещиков, дворян, чиновников, купцов, мещан, однодворцев, государственных крестьян — иметь счастье выразить Тебе одушевляющие их чувства и задушевные убеждения.

Радомысльский уезд есть часть той древней Православной Руси, которая называлась страною древлянскою. Православие в здешнем Русском народе в течение всех веков оставалось и остается неизменным: были попытки унии, являлось латинство и полонизм — плоды насилия чуждых пришельцев и иезуитизма, но они пали, а Русский народ, как был, так и остался Православным и верным своей родной России и Своему Государю. Крестьяне нашего уезда воочию доказали эту истину…

Молим Бога, да отклонит от Нашего Отечества бранную грозу, но, ежели неисповедимым промыслом определено подвергнуть испытанию и очистительной жертве Твой верный народ, то, верь, Государь… И здесь сознание органической целости Русского народа и Православие, единое истинное хранилище завета Христианской любви и братства, воздвигнут на брань священную и на Защиту Отечества народ, поруганный клеветой и изменой Твоих клятвопреступников, Великий Государь».

В этом тексте есть целый ряд очень ценных моментов. Во-первых, примечательно осознание автором много-народности России, что ярко контрастирует с «исключительно польским» восприятием польского автора. При этом русский дворянин выделяет несколько категорий имперских подданных. С одной стороны, это «исконные сыны России», под которыми разумеются, несомненно, русские. Далее следуют «усыновленные ее граждане», которых он отчасти перечисляет и которые явно соответствуют такому актуальному даже для законодательства того времени понятию, как «инородцы». Но интересно, что поляки в число этих «усыновленных граждан» не попадают и для них автор использует совсем другие понятия: «враги России», «чуждые пришельцы» и даже «чуждый паразит».

Во-вторых, именно в поляках он видит причину той печальной ситуации, которую он описывает относительно Киевской, Подольской и Волынской губерний. Точнее, на первое место он ставит крепостное право (как раз только что отмененное), а следом — «привилегированное положение в этом крае» поляков. Как своеобразие Киевской губернии можно воспринять то, что речь идет не о господствующем положении польской шляхты, а именно о польской «интеллигенции» (новое словечко для того времени) и польского духовенства, то есть тех, кого можно назвать интеллектуальным слоем польского общества. И вот их он описывает как «живых теней Прошедшего, чуждых Века и Народа, их вскормившего», то есть указывает на их ориентацию на прошедший период истории (очевидно, период польского господства) — то есть как раз на ту самую ностальгию по польскому «золотому веку», о которой я говорил в начале статьи.

В-третьих, показательна опять же древность его исторической памяти: он говорит о «тысячелетней народной Русской жизни» в Киевской, Подольской и Волынской губерниях. Примечательно, что здесь же актуализируются такие важнейшие для русской идентичности понятия, как «Русская земля» и «русская вера», которые получают и дальнейшее расширение: эти губернии «искони Русская земля, колыбель Русской веры и Русской жизни, облитые Русской кровью и п о том», а потому «священные для Русского сердца». Здесь же и указывается на Киев как на «праматерь Русских городов» — важнейший момент для русского самосознания на протяжении всей его истории вплоть до наших дней. Про свой родной Радомысльский уезд автор говорит, что он есть «часть той древней Православной Руси, которая называлась древлянскою» — опять же это отсыл к Руси X–XII веков, к русскому «золотому веку», без памяти о котором русское самосознание немыслимо.

В-четвертых, вновь мы видим восприятие поляков как чуждых пришельцев, насиловавших местную русскую жизнь, совмещенное с утверждением о том, что русский народ все же выжил, а русская вера осталась неизменной: «были попытки унии, являлось латинство и полонизм — плоды насилия чуждых пришельцев и иезуитизма, но они пали, а Русский народ, как был, так и остался Православным». В этом плане особенно интересным видится то, как в этом тексте подано событие крестьянской реформы: словами «освобождается здесь Русская жизнь от чуждого паразита» описывается освобождение русских крестьян от крепостной зависимости от преимущественно польских господ, и так реформа становится еще одним шагом к освобождению Руси от польского порабощения, «от чужих оков и гнета».

Еще один примечательный момент текста — демонстрация внесословно-сти русской идентичности, что опять же сильнейшим образом разнит ее от польской того времени: автор говорит о «желании всего Русского населения города Радомысля и уезда», а далее перечисляет, кого именно: «духовенства, помещиков, дворян, чиновников, купцов, мещан, однодворцев и государственных крестьян». Такое всеобщее понятие русскости, осознание русским подавляющего большинства населения этих земель, ярко контрастировало с сословной обособленностью польской идентичности, благодаря которой польские помещики могли, несмотря ни на что, продолжать говорить об «исключительно польской» общественной жизни и «народном представительстве» этих территорий.

Мы видим, что русские и польские дворяне, живя на одних землях и будучи представителями единого дворянского сословия, мыслили, однако же, разными понятиями и разными «картинами прошлого». Структуры их идентичностей не просто различны, но и исключают саму возможность друг друга.

Пр