Конечная остановка: «Москва – Третий Рим». Историк Игорь Яковенко — о том, почему многим россиянам комфортно в позавчерашнем дне, по чьей вине сгорел «дворец Нерона» в Геленджике и где у Российской империи границы разумного.

— Игорь Григорьевич, предлагаю начать нашу беседу с попытки, как сейчас принято говорить в культурной среде, отфильтровать базар. То есть разобраться с понятийным аппаратом и вообще договориться, на каком языке мы будем вести наш диалог. Понятно, что на русском, но возникает соблазн — не перейти ли нам на ненормативную лексику как средство коммуникации, которое все более расширяет свое влияние на всю сферу русского языка?

— Расширяет реально!

— Может быть, это самое адекватное средство применительно к разговору о настоящем и будущем нашей России. А на этом поле порой действительно без ненормативной лексики не обходится.

— Говоря серьезно, современная реальность и будущее России — это гигантское проблемное пространство. Проблема в том, что чаще всего у нас не находится языка для описания сегодняшней жизни. В своей массе люди живут вчерашним опытом. У них есть вчерашние слова, стереотипы понимания, вчерашние представления, которые более или менее успешно работали во вчерашнем и позавчерашнем дне. Когда же происходят резкие революционные изменения, вчерашний язык не описывает того, что произошло. Он создает всего лишь иллюзию постижения мира и ориентации в нем. Кроме того, есть такая сущность, как мифологическое понимание жизни. Суть ее в том, что в мире ничего не меняется. Иногда изменяются лейблы, вывески. В России правил царь, потом — Сталин, потом генеральные секретари, потом — президент Ельцин. Весна сменяется осенью, люди рождаются и умирают, и нет ничего нового под солнцем.

Это фундаментальная иллюзия, ибо история — процесс бесконечного качественного изменения реальности.

— Как вы думаете, почему мы так охотно принимаем эту иллюзию за реальность? Кто-то даже изрек горделиво, что Россия — это великая неподвижность.

— Обыденное сознание генетически вырастает из архаического. Мысль о том, что мир идет по кругу и фундаментально неизменен, есть базовое представление архаического человека. И действительно в эпоху архаики — в каменном веке, на пространствах палеолита — менялись частные реалии, главное оставалось. Осознание циклической стороны бытия было важным открытием, завоеванием мысли. Эти представления перекочевали в традиционное крестьянское сознание.

Однако история последовательно набирает темп. И чем сильнее раскручивается ее маховик, тем больше обыденная мифология становится неадекватной. Обыденное сознание страшно инерционно. Сплошь и рядом массовый человек, который что-то учил, о чем-то читал, в глубине души склоняется к тому, что все это ерунда. Глядишь, будет именно так, как подсказывает ему традиционная мудрость. Был Советский Союз, сейчас его нет, но куда они без нас денутся. Мы опять лидеры, они на нас ориентируются и так далее. Новое историческое качество описывают в вечной схематике. При этом смысл происходящего ускользает, но картина мира становится комфортной.

— Возвращаясь к понятийному аппарату… В каких терминах следовало бы описывать сегодняшнее состояние России?

— Сегодняшнюю Россию надо описывать в соотнесении с категорией «империя». Россия была империей. В имперских рамках она сложилась как Россия. Россия оставалась империей до конца 1991 года.

— Мне почему-то кажется, что о том, что наша страна — империя, наши граждане, и я в том числе, узнали из знаменитой фразы Рейгана об «империи зла». Кстати, когда его за это поругали, он сказал: ради бога, я не против, пусть они живут, как хотят, в своей стране Микки Мауса — он имел в виду нарисованный мир.

— Я прекрасно понимаю американского президента. В Советском Союзе слово «империя» было запрещено. Коммунизм мыслился как мировая религия. А как мы помним, «во Христе несть ни эллина, ни иудея». Коммунизм должен был победить во всем мире, и эта победа снимала разделение мира на государства. Где-то в 60-х годах идея коммунизма потихонечку начала уходить, и имперские основы Советского Союза обнажились. Они были очевидны для Запада, очевидны для диссидентов, но совсем не очевидны для правоверного советского человека. Ведь империя — это что-то плохое. Однако, так или иначе, объективно СССР был империей. Заметим, что как только СССР кончился, вполне советские по психологии и мышлению люди стали называть СССР империей. И никакой проблемы для них здесь не возникало.

Так вот, мы должны понимать, что Россия сегодня империей не является. Но в самосознании она хочет видеть себя империей.

Вот вам первая дистанция между мифом и реальностью. Россия не империя. Ей нечего дать окружающим, поскольку никакого русского проекта не существует. Советский Союз нес миру новую религию. Только поэтому большевики смогли восстановить и расширить империю.

Имперское самосознание — это один из важных стереотипов, значимых для традиционного мышления. Отсюда «великая сырьевая держава» и многое другое из арсенала казенной риторики.

В действительности империя — один из способов интеграции больших пространств. Другое дело, что способ этот исторически очень давний. На пространствах Ойкумены первой была Ассирийская империя. А в ХХ веке большинство империй распались. Похоже на то, что история отрабатывает новые технологии интеграции человеческих сообществ.

— То есть «империя» как научный термин должна быть избавлена от всякой окраски. И говоря о России как об империи, нужно освобождаться от эмоций и идеологической ангажированности.

— Это чистая правда. Ведь империи бывают разные. Надо различать колониальные и традиционные империи. Колониальная имеет заморские территории, резко отличающиеся от метрополии стадией исторического развития. Она эксплуатирует колонии в интересах метрополии. Другое дело — традиционная империя. Здесь метрополия объединяет народы и территории, лежащие вокруг. Традиционные империи конституировались религиозной идеей. Российская собиралась православием, которое сменили на коммунизм. Сегодня не работает ни первое, ни второе. А запрос на имперское самопереживание остался. Прежде всего он остался в элите. И идеологическая, и силовая элиты грезят империей. Но и в массовом, народном сознании запрос на империю жив и сидит очень глубоко. Реально сегодняшняя Россия — это территория метрополии, в разной степени интегрированная в одно целое, которая осознает себя как бы империей.

Само слово «империя» народу, может быть, не известно. Народу важно осознавать, что мы великие, первые и главные. Что русский — старший брат, мы им все дали, а они нас уважают (а значит, боятся). Вот о чем разговор. Мы первые, и вообще, как известно, вся советская земля начинается с Кремля.

Мы с вами помним, что наш национальный лидер охарактеризовал распад СССР как самую величайшую геополитическую катастрофу ХХ века. В начале 90-х такая фраза была немыслима. Однако с окончанием эпохи Ельцина, который акцентировал разрыв с советским периодом нашей истории, подули совсем другие ветры.

— Хотя, как мне кажется, собственно катастрофу тогда и удалось предотвратить.

— Есть два пространства. Пространство реальности, о котором мы с вами пытаемся говорить, и пространство мифологии, пространство сознания общества. Существует железная, непреодолимая закономерность: мера успешности и надежности любого общества задана мерой адекватности понимания себя и окружающей реальности. Главная проблема России состоит в том, что понимание себя и понимание мира, в котором мы живем, неадекватны реальности.

На определенных этапах истории элита делает ставку на рациональное сознание и размывает устойчивые мифы. А на других побеждает противоположная тенденция. И тогда общество сваливается в безудержную мифологию. Причем общества, в которых объем мифов превышал пороговый уровень, а мера адекватности идеологического сознания объективной реальности оказывалась критически низкой, переживают катастрофу. История Германии и история России в ХХ веке наглядно свидетельствуют об этом. Стремиться к тому, чтобы увидеть мир адекватным, человек обязан в силу инстинкта самосохранения. Одна из основных функций элиты и одно из главных оправданий ее существования — напряженная работа по адекватному пониманию мира и донесению итогов своей работы до общества, преодолению кризисной мифологизации.

— Что мешает нашей элите видеть мир адекватно?

— Прежде всего то обстоятельство, что она существует в абсолютно неконкурентной ситуации. Контрэлиту загнали под лавку, выдавили из страны, рассеяли. Кроме того, у меня возникают серьезные вопросы относительно механизмов рекрутирования и критериев отбора сегодняшней элиты.

Российское общество устраивает сегодняшняя элита. Она не устраивает массы по другим обстоятельствам: жирные коты зажрались, много тащат, мало дают народу. Но это совсем не то, о чем мы с вами говорим. Уровень доминирующего элитного мышления совпадает с уровнем мышления общества.

Российское общество, к счастью, неоднородно и не исчерпывается зрителями Первого канала. Есть сектор общества, назовем его «носители интеллектуального запроса». Но эти люди разобщены и безгласны. Доминирующая массовая позиция либо консервативна, либо реакционна и обязательно мифологична. Услышав или увидев очередное откровение, думаешь: дальше уже некуда. А проходит какое-то время, и оказывается — есть куда. Вы спросите, почему так происходит? Дело в том, что описываемая идеологическая продукция одновременно полезна и приятна. Полезна, поскольку позволяет манипулировать сознанием массового человека. А приятна, поскольку создает психологически комфортную картину мира. Такая внутриполитическая стратегия исключительно опасна. Негативный потенциал накапливается и однажды запускает сползание общества к катастрофе.

— Весь наш разговор сегодня как раз о том, как спастись. Но стоит кому-то выйти на официальный подиум, как оттуда мы слышим о процветании, о развитии, о прорыве в новое и заведомо прекрасное…

— Все эти разговоры не имеют отношения к реальности. Помните Леонида Ильича, Андропова, Константина Устиновича? Они говорили то же самое. Чуть-чуть различалась стилистика. И чем это кончилось, мы помним.

— В этой связи, как можно, ставя задачу модернизации, ориентироваться на запросы той части общества, которая заведомо неспособна прорваться никуда. Как вы полагаете, достойно ли это серьезных политиков — идти на поводу у толпы? Я имею в виду не толпу граждан, а то, что у нас называется «массы».

— Вообще-то, толпы граждан быть не должно. Толпится народ, толпятся подданные и подъясачные. Но это замечание на полях. А по существу проблемы я могу сказать следующее: политик обязан учитывать интересы и настроения. Но учитывать и идти на поводу — разные вещи. Как правило, на поводу идут либо тогда, когда утрачена всякая инициатива, либо когда власть делает ставку на охлос. То есть на наиболее традиционализованный, минимально модернизированный, примитивный слой общества.

К великому сожалению, ставка на патриархальный, традиционно-архаический слой часто отрабатывается в нашей истории. Реализуя великие реформы, Александр II делал ставку на носителей модернизированного сознания, на европейские ценности. А Александр III — на охлос. И неважно, носил ли этот персонаж фуражку с дворянским околышем или поддевку. Важно, что это была ставка на быдло. Мы с вами жили в Советском Союзе. Давайте признаем, что вся советская история, может быть, за исключением эпохи перестройки, реализовывала последовательную ставку на быдло. В советском обществе были локальные пространства, в которых группировались носители высокой культуры. Без них это общество рухнуло бы в одночасье. Но то были заказники, существовавшие под пристальным приглядом рабоче-крестьянской власти.

— А как наше общество решало проблему преемственности?

— Это большая тема, но давайте поговорим. Возьмем римское общество, оно же умерло не в один день. Оно исчезло не в августе 476 года, когда германский военачальник Одоакр низложил императора Ромула Августула и чуть позже отослал императорские инсигнии в Константинополь. 476 год — во многом формальная зарубка на стволе истории. Римское общество и культура греко-римской античности умирали постепенно. Культура античности воспроизводилась в крупных городах, прежде всего в самом Риме, и в поместьях, где жили состоятельные носители римской идентичности, учили своих детей, воспроизводили традиционный для них образ жизни. Но с каждым поколением, с каждым витком истории эти зоны уменьшались в объеме, а античная культура, которую они воспроизводили, варваризировалась.

На заданный вами вопрос надо отвечать, памятуя об этих процессах. С момента своего возникновения советское общество нуждалось в научной и духовной элите. Однако ставка была сделана на «нашего», советского специалиста. Система высшего образования была поломана. Мощность образовательной машины выросла разительно, но качество среднего выпускника снизилось не менее разительно. Был создан советский специалист, который принципиально не равнялся специалисту дореволюционному. Его отличала узкая специализация, идеологическое индоктринирование, отсутствие общего бэкграунда. Без знания иностранных языков, логики и философии, навыков мышления и культуры дискуссии.

Для решения рутинных задач эксплуатации технологического оборудования советский специалист годился. Но сверх этого надо было создавать ядерное оружие и системы доставки. Для специальных целей создаются Мехмат, Физтех и другие высшие учебные заведения, в которых воспроизводился определенный стандарт. Это был узкий слой; разница между выпускником областного педвуза и элитного учебного заведения впечатляла. Однако заметим одну вещь: сначала из жизни уходило последнее поколение носителей той, дореволюционной культуры (а я застал этих людей). Вслед за ним из жизни ушли те, кто поступал в институты в 1914–1922 годах и формировались в старой атмосфере. Это происходит в начале 70-х. Заметим, именно в это время советский проект окончательно утратил энергетику. Зрелые люди понимали — впереди тупик. Советская система представляла собой очень интересный феномен. Она могла жить и развиваться социальной, культурной, нравственной энергией перерабатываемого ею общества. Теми трудно формулируемыми, но значимыми невещественными компонентами, которые были наработаны старой Россией.

Дальше я пускаюсь в воспоминания, но в данном случае это оправданно. В рамках так называемой «связи высшей школы с жизнью» студентом 1–2-го курса я работал слесарем, а потом токарем на заводе при одном из московских НИИ. Так вот, я застал рабочих; это были люди пенсионного возраста. То была рабочая аристократия. Они получали хорошие деньги, работали не спеша, но без простоев и перекуров. Они пришли на заводы в 1920–1922 годах. Их отношение к труду восходило к другой, не советской реальности. Они органически не могли халтурить. А советское отношение к работе мы хорошо помним. Советская система по своей природе была саморазрушающимся феноменом. Воспроизводить нормальные стандарты в любой сфере она в принципе не могла.

Тем не менее в Советском Союзе существовали отдельные островки, работали капиллярные механизмы воспроизводства высокой культуры на уровне семьи. Мы жили в коммунальной квартире в дореволюционном доходном доме. Старая мебель, большие этажерки с книгами. Откуда я узнал, что книги — главное место в доме? Ничего специально не говоря, мои родители воспроизводили органичный для них образ жизни, среду, ценности, нормы. В Риме VI века работали те же механизмы.

Но когда в обществе нет запроса на высокую культуру, эта сфера будет неизбежно сужаться и деградировать. С 50-х годов ХХ века зарплата профессора последовательно снижается, а социальный престиж ученого не менее последовательно падает. В 50-е годы типичный профессор живет в сталинском доме, имеет домработницу, респектабельно отдыхает в Крыму. В 70-е — начале 80-х тот же профессор уже не мог тягаться с шофером-дальнобойщиком. А о том, что происходит сейчас, я сам — профессор и доктор — просто умолчу.

— А в ком нуждается нынешняя система, с вашей точки зрения?

— Сложилась совершенно иная система запросов. Давайте вспомним, как выглядел в советское время бухгалтер. Это был жалкий человек с нарукавниками, которые надевались на пиджак, чтобы не протирать рукава. Он мало получал и занимался скучной и бездарной работой. А сегодня кто такой главный бухгалтер или банкир? Изменилась система приоритетов.

Сегодня менеджер, юрист, человек, который имеет отношение к гарантированно высоким деньгам — статусный политтехнолог, чиновник, менеджер крупной корпорации, — на коне.

Есть набор профессий, в которых можно реализовываться человеку умственного труда. Но, заметим, эти профессии носят практический характер. А базовая интеллектуальная деятельность, собственно наука, умирает. Сложившаяся система запрашивает людей, которые могут обслуживать трубу, сырьевой бизнес, обслуживать вот эту бюрократическую или так называемую политическую систему. А нужны элитные эксперты, советники практического плана, но они могут воспроизводиться в целостной академической или университетской среде. Разрушается среда, и власть остается без компетентных людей.

— Сами-то компетентные люди никуда не денутся. А вот останутся ли они в России? Мне кажется, что сохранить их для страны может сопричастность к какому-то общему делу. Никому ведь не хочется числиться в аутсайдерах.

— Есть стратегия отдельных людей. Можно жить в России, а можно уехать. Есть стратегия социальных групп, и есть общенациональная стратегия. Необходимо менять стратегию страны. Иначе все разговоры о том, что Россия будет каким-то там лидером в середине XXI века, — за гранью смешного.

— То есть, говоря о лидерстве в середине XXI века, мы опять исходим из наших представлений о должном, а не из реальности?

— Это пропаганда, групповая психотерапия, попытка заговорить тревожное будущее. Все, что хотите. Но к реальности подобные разговоры отношения не имеют. Тут надо вот что вспомнить. Начиная со второй половины XVIII века Россия активно вмешивается в европейские дела — Семилетняя война, раздел Речи Посполитой и другие реалии. В XIX веке она активно участвует в европейской политике. Для русских было важно, что без разрешения русского царя ни одна пушка в Европе не выстрелит. А ХХ веке на определенном этапе Россия стала сверхдержавой. В 1918 году Россию вышибли из активной внешней политики, но в 1938–1940 годах она вернула себе утраченные имперские территории, а потом стала сверхдержавой. И это ощущение себя как сверхдержавы легло на давнюю мифологию: крест на святую Софию, Москва — Третьей Рим. И отказываться от этих комплексов политическая и идеологическая элита не готова. Сохраняя эти претензии, мифы и самоощущение, она и говорит о середине XXI века.

Совершается масса действий, которые ресурсоемки, объективно бессмысленны и вредны, но субъективно комфортны. Люди живут в призрачном мире; кажимости, фантомы для них важнее денег, которые они теряют. Признать бессмысленность таких действий — значит отказаться от себя самого. Принять обескураживающую реальность.

— То есть пиар-технологии торжествуют над разумом…

— Видите, в чем дело… Представим себе ситуацию, в которой некие циники оболванивают население, но сами все правильно понимают и правят страной, исходя из реальной картины мира. Это будет одна ситуация. Глубоко безнравственная, однако оставляющая шанс на стабильность. Но мы же имеем дело с другим раскладом — эти люди сами попадают под обаяние заказанного ими идеологического потока.

— Но это же то, о чем говорил Рейган, имея в виду страну Микки Мауса?

— Я и говорю про то же самое. Можно поискать примеры, но не знаю, насколько убедительно они прозвучат. Когда тебе хорошо за шестьдесят, можно заявлять, что через двадцать лет «материально-техническая база» коммунизма будет построена. Ты ничем не рискуешь. Но инновационный центр «Сколково» предлагается запустить через семь лет. И нам обещают, что «произойдет чудо».

Или постройки дворцовых комплексов стоимостью в миллиарды долларов. Отдают ли люди, затевающие такие проекты, себе отчет в том, что эти объекты никогда не станут их законной собственностью, не перейдут детям и внукам? У меня возникает подозрение: они всерьез полагают, что так будет всегда.

История с дворцовым комплексом в Геленджике предстает пародией на постройку дворцово-паркового комплекса «Золотой дом» императора Нерона. Это была крупнейшая по площади городская резиденция монарха в Европе. Но Нерон не успел воспользоваться ее великолепием. В 68 году он перерезал себе горло, чтобы не попасть в руки восставших. Недостроенный дворец был заброшен, а через десяток лет при императоре Тите сгорел.